– Эх, люди, люди… – бормотал человек, – эх, люди…
В этот день отдел редких книг и рукописей был закрыт для посещений. На столах крошечного читального зала вверх ногами стояли стулья. Екатерина Ивановна, пожилая, бледная женщина, работавшая здесь библиотекарем и техничкой одновременно, пылесосила старый ковер. Запертую изнутри дверь изредка кто-то дергал снаружи, отчего Анна и Оловянников переглядывались и подходили к барьеру, отделявшему читальный зал от хранилища. Екатерина Ивановна бросала хобот воющего пылесоса и торопливо семенила к двери.
– Черным же по белому… – бубнила возле дверей библиотекарша. – Закрыто. Санитарный день… Аронова нету, когда будет – не знаю.
Аронова ждали уже часа три. Директор краеведческого музея Оловянишников по-хозяйски открывал шкафы, брал и листал книги – листал просто так, только бы занять себя – и время от времени пытался наладить разговор с Анной
– А скажите, сударыня, – то ли паясничал, то ли уж в самом деле любил выражаться старомодно директор, – сколько, к примеру, стоит сей фолиант? Если новыми деньгами, конечно?
Анна молчала и отворачивалась. Оловянишников ее раздражал. Ишь, хозяин нашелся, как у себя дома: хоть бы разрешения спросил трогать книги. И голос его раздражал – «а скажи-ите, суда-арыня…» А еще действовал на нервы пылесос…
– Когда я работал директором музучилища, – в очередной раз начал Оловянишников, – была у меня скрипочка… Ну не Страдивари, разумеется, а мастера другого, но цены, говорят, не имела. Я ее в сейфе держал…
– А директором бани вы не работали? – раздраженно спросила Анна.
Директор музея вскинул голову, секунду глядя обескураженно, затем как-то сник, съежился, виновато прихлопнул дверцу шкафа. «Зачем же я его так, – пожалела Анна. – Он же ни при чем… Совсем нервы расшатались, на людей бросаюсь».
Оловянишников не обиделся, лишь вздохнул тяжко, с детским всхлипом, и закончил:
– Представьте себе – украли… Из сейфа украли. И продали одному скрипачу из филармонии. До сих пор на ней играет. Не на концертах, конечно, а дома; запрется ночью – и играет.
«У тебя так и музей растащут», – подумала Анна уже без злости и вслух проронила:
– Извините меня…
– Ничего-ничего, я понимаю, – заспешил директор музея. – Как говорят: ждать и догонять хуже всего.
Вообще-то Анне следовало уважать Оловянишникова, поддакивать ему и заглядывать в рот. По крайней мере, Аронов предупреждал ее, чтобы она не прекословила директору музея. Все-таки он сам, по доброй воле, половину расходов на экспедицию брал на себя, вернее, собирался покрыть их из фондов, выделенных на приобретение экспонатов для музея. Однако едва Анна увидела Оловянишникова – человека лет за сорок, этакого бодрячка, с привычкой переспрашивать и похохатывать без причины, – вдруг ощутила недоверие и желание дерзить. Знакомил их Аронов в ответственный момент, когда обсуждали план экспедиции. Директор музея говорил много, смеялся и сыпал вопросами:
– Что-что? Как вы сказали?
– Проехали, – не сдерживалась Анна и ловила на себе укоряющий взгляд хранителя.
– Как-как? Кто проехал? – бестолково бормотал Оловянишников.
– Татары репу повезли, – язвила Анна…
Он и тогда не обижался, видно, привык, что над ним посмеиваются, смирился, а может, и сам понимал, что порой выглядит более чем наивно.
Между тем Екатерина Ивановна выключила пылесос, и в отделе наконец стало тихо. Плотно зашторенные окна излучали рассеянный красноватый свет, отчего древняя кожа книжных переплетов слегка рдела, будто угли под пеплом. День был в разгаре, но здесь, в хранилище, что утро, что вечер – всегда одинаково: ровный свет, постоянная температура, определенная влажность.
