Вместе с последней партией листов Коля перевез и Мишку. Тот побежал за лошадью – добрейшим заезженным существом с глубоко провисшими, как и крыши окрестных изб, спиною и брюхом. И вновь в темноте раздавались грохот и уханье железа, в то время как лошадь трясла ушами, на мгновенье сбрасывая досаждавшее ей зудящее облако гнуса с тем, чтобы, чуть отлетев, оно облепляло ее снова. Равнодушно-покорно животина ожидала часа, когда, груженая, она тронется к дому дачника, в гору, с трудом переставляя копыта.
Ленка мужикам денег дала, но ни копейкой больше, чем они предполагали, а вот лодка… Лодку их угнали, а Нинка-то живет на другом берегу! Коля с Мишкой работали, как дураки, не торопясь: думали, что к Нинке-то они всегда успеют. Удовольствие оттягивали. Теперь невозможность обладания двумя предметами сразу – деньгами и лодкой – разозлила их мгновенно и до бешенства. Где взять бутылку? Где?! Дома нету! Запасы водки, как какой-нибудь картошки или грибов, в их доме отродясь не водились. Купили – выпили. Однако при этом еще не было случая, чтобы купленную бутылку они, не донеся до дома, распили по дороге. Спиртное братья честно делили с матерью.
Ведь, как назло, в деревне все остальные лодки на ключ замкнуты, не одну не угнать! А свою по доброй воле им никто не даст: во-первых, ночь на дворе, а во-вторых, известно, для какой надобности. Вдруг не хватит, поедут докупать и спьяну в темноте весла по реке пустят? Однако при кажущейся безысходности положения мысль перебраться вплавь, а затем вернуться с бутылками на своей собственной лодке, как у всех живущих у реки, боящихся размокнуть в воде, точно они – сахарные, была абсолютно неприемлема. Откупались свое в детстве. Теперь потей, покрывайся грязью, но терпи до субботней бани, иначе простудишься, а может, и совсем того…
– Уроды, ур-р-роды! – шептал Коля, стиснув до скрежета зубы и глядя на свою мирно стоящую у противоположного берега лодку. И весь мир для него смешался, расплылся пеленою вокруг лодки, и он возненавидел его до пронзительной сдавливающей боли в висках, до пульсирующих жил, до осязаемого явления перед ним ИХ – его смертных врагов – взамен старых покосившихся изгородей, сараев, заросших канав и электрических столбов.
Он, задыхаясь, ненавидел их, глядящих телевизоры, зевающих, укладывающихся спать, сытых, равнодушных к его голодной обманутой жизни. Но больше всего он их ненавидел за то, что они ему – чужие и все вместе были против него. Они не знали, да и не хотели знать о его захлебывающейся к ним ненависти.
Он, размахивая руками, рыча и плюясь, не то шел, не то бежал к дому. Мишка немного поотстал. Он тоже был зол, тоже взбешен, но, в отличие от брата, понимал, что если лодка угнана, то ничего им сегодня не светит. Придется ложиться спать тверезыми.
– Мать, – заорал Коля, хлопая дверьми дома, сараев и клетей. – …вая мать, где тебя носит! Лодка где? – кричал он, в упор уставившись на вынырнувшую из темноты сухую, прямую, как палка, сморщенную старуху. – Я тебя в последний раз спрашиваю: где лодка, с-с-сука?
– А я почем знаю? – агрессивно оправдывалась старуха. Несмотря на то, что, находясь на этом берегу, она никак не могла угнать свою же собственную лодку. – Павлик тут вертелся; можа, он и угнал.
Павел… Ну, конечно же, Павел! Они и сами знали, да не хотели признавать. Павел весь день рыбачил с пасынком где-то за поворотом, в ивняке, а теперь пошел к себе домой на другой берег. Своей-то лодки у него нет – она ему просто не нужна, – и, он ни о чем не заботясь, по привычке взял их лодку.
