Автобус подошел к железнодорожному вокзалу, остановился. Михалыч поднялся с сиденья и двинул к выходу, бормоча словно молитву: нельзя идти напролом, надо рассчитывать каждый шаг.
Он вышел из автобуса успокоенный. О чем переживать! Сейчас прибудет напарник. Вдвоем оно легче. Он привезет кучу вещей и полезных советов… Надо вот только дать объявление о встрече – по громкой связи.
Личность. Наличность. Он не ошибся, изменив наружность, – в зале ожидания было множество лысых – от природы, а также с бритыми головами.
«С ума они посходили, что ли?» – думал Михалыч, направляясь к выходу на перрон. В руке он держал свёрнутый журнал.
Поезд вынырнул из-за поворота и закрыл собой станцию. По громкой связи прозвучало сообщение: «Сорокину Клару Евграфовну ожидает у главного входа сын Анатолий с Ревистой».
Сообщение будет повторяться неоднократно. За него заплачено. Сейчас подойдет «мама» и сразу узнает Кожемякина.
Станция тупиковая, поезд дальше никуда не идет. Пассажиры, неся сумки, катя чемоданы на колесиках, потекли вдоль состава. Рядом стоит мужик, тоже лысый. Картонку на грудь себе прилепил. На ней жирными буквами написано слово «ТОЛИК». Но Толик – это Михалыч, а не этот боров. Выходит, он тоже Толик.
И тут до Кожемякина дошло: он же мертвый теперь применительно к здешней действительности. Допустим, был перехвачен его разговор с Конторой, то кому-то можно отныне работать под Толика. Revista вот только оказалась не по зубам, мозгов не хватило. Языки учить надо, господа бандиты. Тогда вы бы знали, как звучит на испанском слово «журнал».
К мужику никто не подошел. Он снял с груди картон и бросил в мусорный бак. Что ж, бывает… Ждал человека, да не дождался. Для кого-то это, может, достаточный аргумент, но только не для Михалыча. Слишком много совпадений – лысый, с бумажкой, по имени Толик…
Пассажиры быстренько схлынули, перрон опустел. Но было ведь решено, что именно этим вот поездом, а потом и вовсе подтверждено: вагон такой-то, встречай.
Михалыч скакнул в вагон и побежал, заглядывая в купе. В тамбуре проводники занимались бельем, гремели посудой, но было не до расспросов – он не знал напарника в лицо, не знал его имени, поэтому, задавая вопросы, лишь тратил бы время.
Он летел сломя голову, пока не наткнулся на мужика: тот сидел в углу купе, возле опущенного окна, собираясь, возможно, встать, – волосы длинные, спутанные. Мужик таращил глаза, изо рта пузырилась кровавая пена. В изголовье значилась цифра одиннадцать – номер места.
Мужик скреб руками грудь:
– Кожемяка? Они подсыпали мне…
– Я вызову скорую. Потерпи…
А тот закатил глаза, теряя, как видно, сознание.
Михалыч дверь на запор, напарника на пол – и полез под сиденье. Вынул оттуда чемодан, сумку – и снова к напарнику. Пульс был уже не слышен, как и не было слышно и сердца.
– Прости, напарник…
Время теперь особенно поджимало, и не было никакой возможности здесь оставаться. Михалыч уцепился в ручку контейнера, сумку подцепил на плечо и кинулся к выходу – там проводница гремела посудой, тряслась с вагонными тряпками.
Михалыч на ходу заорал:
– Человек умирает, а она с тарой никак не расстанется! Шевелись, пока саму не пришиб!
– Скорую, что ли, вызвать кому?
– Она еще спрашивает… Торопись!
Михалыч выбрался из привокзальной территории, двинул к трамваю, с трудом влез в толчею и поехал, не думая, куда его несет, – лишь бы убраться, лишь бы не попасть еще кому на глаза. В итоге оказался он на речном вокзале, возле гостиницы, и решил туда войти, надеясь снять номер.
