– Я вас внимательно слушаю…
– Ты не узнал меня, что ли?
– Но ты же не Папа Римский, чтоб тебя узнавать!
– Чачин я! Лёшка! Эх, друг…
Неужели тот самый Чачин? Приедешь, бывало, а у него навигация… Теперь, судя по всему, отплавал гусь.
Друзья обнялись, пошли темным двором. Чачин спотыкался во тьме.
– Свет, что ли, перегорел у вас?!
– Обожди…
Михалыч нащупал в сенях кнопку выключателя. Пистолет тускло блеснул в руке. Чачин деланно замычал:
– У-у-у… Может, я позже зайду?
И поднял руки до уровня плеч. Сквозь пелену похмелья до него, вероятно, дошло: друг служит в полиции, потому и пистолет.
Войдя в дом, Чачин огляделся по сторонам. На вешалке темно-синий китель с полковничьими погонами, фуражка.
– Дошло до жирафа! – Чачин улыбнулся. У него не было двух верхних зубов.
– Что у тебя с зубами?
– К палубе как-то прилип – они и выпали! Был, что ли, в деревне?
Мать опередила Михалыча:
– А как же! В первую очередь!
– В таком случае – за встречу…
Гость полез за пазуху, вынул бутылку «Сибирских Афин».
Друзья сели к столу. Мать достала из холодильника копченых чебаков, принесла из сеней огурцов, нарезала хлеба.
– Давай с нами, тетя Аня!
– Нет, я не буду, а вы сидите.
…Шел первый час ночи. Было приятно видеть товарища. Алкоголизм можно вылечить, а зубы – вставить. В остальном Чачин был прежний.
– Ты всё там же, в Москве?
– Скоро год, как в Сибири.
Михалыч скользнул глазами в сторону матери. Та согласно качнула головой. С полуслова понимает старушка. Пойдет молва по соседям: приехал, да не оттуда.
Михалыч вынул удостоверение и протянул Чачину. Тот раскрыл и взялся читать вслух:
– Полковник юстиции Кожемякин Анатолий Михайлович… Старший следователь по особо важным делам УМВД по Новосибирской области… Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение табельного огнестрельного оружия.
Михалыч тем временем сочинял:
– В командировку приехал. На две недели послали…
Чачин принялся на глазах хмелеть. Его вдруг повело в сторону, табуретка подкосилась, гость брякнулся на пол и захрапел. Михалыч кинулся поднимать, но мать остановила:
– Он частенько так. Хлоп на пол и спит.
– Ударился, может…
– Привык…
Мать надела поверх халата старенький пиджак и отправилась на двор. Там у нее кровать в избушке. Михалыч проводил ее, затем, выключив во дворе свет, вернулся в дом и сел к столу.
Початая бутылка водки стояла сиротой, но пить не хотелось. Разве что ельчика с чебачком ущипнуть?
Съев парочку, насторожился: кто-то стоял теперь за окном: прошедшая по улице машина блеснула фарами, высветив фигуру.
Михалыч подобрал под себя ноги – и бросился в русскую печь. В тот же миг брызнули оконные стекла, град осколков ободрал кухню, погас свет. На полу – было слышно – в смертельной истоме ёжился Чачин. Ему Михалыч не смог бы помочь, даже если бы кинулся и накрыл своим телом – от удара гранат было бы теперь два трупа.
Бульканье крови и хрипы затем прекратились. По отсветам было видно, что в дом через окно светят фонарем.
«Только бы не полезли внутрь, потому что в печи лежу я, – звенело у Кожемякина внутри. – Я не успею достать оружие… Контейнер – в подвале, пистолет – в столе, мать – в избушке. Только бы она не вздумала идти в дом…»
С улицы залпом ударили из множества стволов. Возле головы били в плотную печь словно ломами. Но печь держала удары, пули вязли в ней.
Стрельба вдруг прекратилась. По стене прыгал свет. Надо уйти в подвал – ногами вперед.
