Дандини был прав – знать, образно выражаясь, врага в лицо было делом далеко не последним, поэтому Роберт, недолго думая, переоблачился в камердинерское платье, спрятал свои длинные волосы под напудренный парик и отправился доставлять «личные приглашения принца Роберта» по тем домам, что указал ему в списке заботливый итальянец.
Дом барона фон Глокнера он оставил напоследок, поскольку помнил, что у главного лесничего имеются две дочери, одна страшнее другой. Первая тоща как жердь, а вторая что бурдюк с вином, жирная и неповоротливая. Их он желал видеть на своём балу в самую последнюю очередь, а если уж говорить совсем откровенно, то и вовсе не желал видеть. Однако с этикетом не поспоришь, и приглашать приходилось.
Он совершал объезд уже третий день и жутко устал, поскольку в каждом доме надлежало задерживаться понедолгу, дабы расшаркаться и с невестами, и с их родителями. Поразительно, но Дандини как в воду глядел – Роберта никто не признал! Ни одна живая душа не увидела в нём принца, все видели лишь камердинера! Девушек было великое множество и, несмотря на то, что с ним в образе слуги беседовали довольно естественно, ни одна из них не запала ему в душу. «Что же будет у барона?», с горечью думалось принцу, «два этих пугала, одно уродливей другого, вот и все невесты нашего княжества? Может быть, на балу они будут как-нибудь иначе выглядеть?».
Странно, но в списке Дандини значилось, что у барона фон Глокнера имеются три дочери, а не две. Однако Роберт помнил только двоих – о третьей он даже никогда и не слыхал. В надежде разгадать эту неувязку он спешился и постучал в дверь баронского дома.
Дворецкий с напряжённым лицом, будто очень хотел поскорее оказаться в уборной, впустил его и проводил в приёмную, после чего оставил наедине дожидаться кого-нибудь из хозяев. Однако к Роберту никто не торопился, и он, тщательно изучив всю обстановку приёмной, отправился гулять по дому в поисках живой души. Дворецкий испарился, словно и вправду уединился в уборной, а остальной прислуги принцу отыскать так и не удалось, пока он, наконец, не наткнулся на чумазую девушку невысокого роста, тащившую куда-то стопку фарфоровых тарелок. Она бежала по коридору, глядя то в пол, то на свои тарелки, вовсе не заметив его, и оттого со всего маху налетела на принца, не успевшего от такой прыти даже в сторону отскочить. Тарелки с грохотом полетели на паркет и вдребезги разбились.
Девушка запричитала и принялась собирать в пропитанный печной золой передник осколки, попутно принося миллионы извинений незнакомому господину. Выглядела она затравленной, напуганной и настороженной. В следующий миг причина её настороженности стала ясна – в дверях возникла фигура старухи в кружевах, пудре и парике в стиле покойной Марии Антуанетты.
– Ах ты, грязная уродина! – заверещала старуха, словно расстроенная шарманка, – сколько раз я тебе повторяла – внимательно гляди впереди себя, а не зыркай себе на башмаки! Там ты всё равно ничего интересного не увидишь! Что мне теперь делать – это же прекрасный майсенский фарфор, с него ещё сам Август Сильный кушать изволил!
– Простите, мадам, – виновато проговорил Роберт, сидя на корточках и помогая девушке собрать осколки разбившихся тарелок, – это моя вина. Я так неожиданно налетел на бедняжку из-за угла, что она и опомниться не успела.
– Наша Золушка, и вдруг бедняжка? – проскрипела старуха, – ах, увольте! Эта мерзавка нам ещё всем нос утрёт. А вы, простите, кто таков? По ливрее могу понять, что служите кому-то знатному.
