– А ведь и правда! – вспомнил Иван Никитич и даже позволил себе улыбнуться.
Тут вдруг новая мысль посетила пристава, он откинулся на высокую спинку стула и блеснул хитрым глазом на Купрю.
– А вы, может, желали бы сейчас сами на бумаге изложить утренние события? Вы ведь, господин Купря, иногда и для газет пописываете, как я слыхал? Вот и побудьте журналистом, репортером, так сказать. Опишите все, что сегодня видели, что слышали, что необычного приметили.
– Да разве ж я журналист? Я ведь другое… я теперь в основном писательствую. Журналистика предполагает работу с общественно важными событиями. Я же в последние годы вполне убедился, что для меня общественная значимость не стоит на первом месте. Для меня важнее наблюдать подспудные движения души человеческой, происходящие в ней перемены…
Пристав явно заскучал от объяснений Купри, даже зевнул, прикрыв рот кулаком.
– Стало быть отказываетесь сами записать то, что видели?
– Нет, отчего же? Я не отказываюсь. Извольте, я все напишу. Уж как умею.
– Вот и славно! – приободрился пристав, хлопнул себя ладонями по коленям, рявкнул в сторону приоткрытой двери:
– Кто там есть? Степан? Кузьма? Подайте, братцы, нам с писателем горячего чаю!
Купря придвинул стул ближе к столу и взял предложенный ему чистый лист. Принесли чаю и даже баранок, что значительно скрасило для Ивана Никитича процесс записывания. Василий Никандрович поначалу тоже заполнял какие-то бумаги. Потом спросил несколько раз, скоро ли закончит Купря. Тот только помахал на полицейского пером, чтоб не отвлекал. Василий Никандрович встал и принялся прохаживаться по кабинету, разминая ноги. Сапоги его скрипели, и половицы тоже.
– Василий Никандрович, уважаемый, а не могли бы вы вот этак вот не ходить у меня за спиной. Я, право слово, теряю мысль, – не выдержал Иван Никитич. Пристав хмыкнул, помотал головой. Он, кажется, уже пожалел о том, что доверил писателю фиксировать собственные впечатления. На столе лежал уже полностью исписанный лист, а свидетель продолжал усердно класть строчки на бумагу. Пристав взял показания и стал читать.
– Иван Никитич, ну зачем вы так подробно описываете? Пение птиц, влажные бревна дома… Ну, какое это может иметь отношение?
– Как? – удивился Иван Никитич. – Я полагал, что каждая мелочь важна для следствия. Вот вы давеча сами сказали: был дождь, бревна были мокрые. Стало быть, Карпухин легко мог на них поскользнуться, невзирая на то, что подъем на голубятню был для него привычен. И потом мы же с Карпухиным еще и вчера виделись. Сидели в трактире. Нашу с ним беседу я тоже посчитал необходимым подробно записать. Или не надо было?
Василий Никандрович только вздохнул, махнул рукой и вышел за дверь. В кабинете установилась относительная тишина, и Иван Никитич смог, наконец, полностью погрузиться в работу. Закончив, он перечел написанное. Кое-что определенно нужно было доработать. Он стал безжалостно править текст.
– Что это вы, батенька Иван Никитич, теперь там черкаете, – спохватился вошедший пристав. – Так не полагается. Дайте сюда!
– Постойте, Василий Никандрович, это так сыро, плохо! – замотал головой Купря. – Право, это дурно написано. Дайте мне времени до утра. Я представлю вам завтра все в лучшем виде!
– Дайте немедленно сюда! – пристав уцепился за исписанные листы мертвой хваткой и рванул на себя. Иван Никитич, не ожидая такой решительности, отпустил бумагу.
