Правый глаз почти совсем заплыл, он на ходу прикладывал к нему холодную поверхность телефона, чтобы уменьшить опухоль. Стареешь, Кит, раньше ты успел бы закрыться.
Между прочим, смешная история получается, Кит, а? Ты когда-то простил всю серперовскую шайку, этих гадких пиявок, которые тебя обворовывали и в благодарность едва не посадили. Ты из-за них провел месяц на нарах, нахлебался помоев, лишился работы, но простил. А любящую женщину ты простить не хочешь. Молодец, Кит! Вот это – по-нашему, по-норовски! Выгони ее к черту! И еще скажи что-нибудь обидное напоследок, чтоб лучше тебя запомнила! Только поторопись, а то вдруг она уже уехала.
Куда она уехала?! Как куда? Домой, Кит. К мужу и сыну, ты ведь сам велел ей убраться до твоего возвращения! Эй, Кит, постой! Куда это ты так припустил? Я за тобой не поспеваю. Куда ты мчишься, старый конь? Не «старый», а «гордый», умник. «Куда ты скачешь, гордый конь?». Да погоди же! Гордые кони так не летают, Кит. Вот как раз гордые и летают!
Анна и Гаврюшкин сидели за большим кухонным столом, не глядя друг на друга, и молчали. На тяжелом лице Гаврюшкина читалась не проходившая обида, уголок его рта болезненно подергивался; Анна была бледна и измучена. Видимо, все три часа, что Норов отсутствовал, прошли в упреках и ссорах, от которых оба устали. Перед Гаврюшкиным стоял нетронутый йогурт, который достала ему Ляля, и лежал нарезанный в тарелке сыр, – он ни к чему не прикоснулся.
На каменной кухне, продуваемой ветром из разбитого окна гостиной, было холодно и неуютно, включенный электрический радиатор не спасал от сквозняка. Анна зябко куталась в плед; толстый большой Гаврюшкин, сидя на высоком табурете, горбился. Он был в обтягивающем джемпере с низким вырезом, такого же фасона, что и у Брыкина, только черном. На открытой шее, заросшей черной щетиной, нервно катался кадык. Забытый впопыхах Норовым пистолет лежал на столе, ближе к Анне. Она прикрыла его бумажной салфеткой, – должно быть, он ее пугал.
Норов, запыхавшись, влетел на кухню, морщась от боли. Анна поспешно поднялась со стула, нервно сжимая пальцы и затравленно глядя на него, будто в ожидании приговора. Гаврюшкин вскинул черные, ненавидящие глаза. Норов, не снимая куртки, бросился к Анне.
– Прости меня! – выпалил он. – Прости, ради бога, старого, злого дурака!
Он схватил ее руки и принялся их целовать. Она сразу обмякла, тихонько всхлипнула и в следующую секунду, плача, уже обвила его длинными слабыми руками. Норов бережно усадил ее обратно на высокий стул и остался стоять рядом, чтобы она могла, не пригибаясь, прятать лицо на его плече. Она гладила его по затылку в шапке и по спине, прижималась щекой к его щеке и вздрагивала всем своим полным мягким телом. Его щека и шея были мокрыми от ее слез, он и сам ощущал комок в горле.
– Прости! – бормотал он ей на ухо. – Мне стыдно. Угораздило же тебя такого дурака выбрать!
– Ты не сердишься? – спрашивала она, отирая глаза тыльной стороной маленькой ладошки. – Ты больше не сердишься на меня? Я не переживу этого!
Оба на миг забыли о Гаврюшкине; но он был тут и напомнил о себе.
– Нор! – возмущенно взревел Гаврюшкин. – Ты че творишь?
Норов повернул к нему свое опухшее, лицо с мокрыми глазами, один из которых был закрыт красно-лиловой шишкой.
– Ты тоже меня прости! – с чувством произнес он. – Я кругом не прав перед тобой.
