– Любить, так уж королеву! – с усмешкой поддакнул Дорошенко.
Норов покосился на женщин, в отдалении присевших у грядки с огурцами. На королеву толстая жена Дорошенко не походила.
– Ну какой из меня Бонапарт! – смутился Олег. – Кстати, моя фамилия Осинкин.
– Тоже воинственно.
Дорошенко засмеялся. Олег не обиделся.
– Я отдаю себе отчет в том, что кампания будет трудной, но я не боюсь.
– Верю.
– Почему вы так скептически улыбаетесь?
– Думаю, вы не боитесь, потому что вас не били по-настоящему.
– Павел Александрович, – примирительно вмешался Дорошенко. – Но ведь совсем не обязательно лезть в драку. Разве нельзя организовать кампанию мирно, в доброжелательном ключе? Мне кажется, люди устали от войн, от этой грязи, которую видят по телевизору, на страницах газет. Везде одно и то же: тот вор, а этот – еще хуже. Бандиты, убийства, коррупция… сколько можно?! Хочется чего-то спокойного, положительного.
Норов нахмурился. Он знал в Дорошенко это обывательское желание отсидеться в кустах в минуту опасности. Оно его раздражало.
– Футбола, например? – саркастически осведомился Норов. – Притомился от сражений, да, Сережа? Ведь ты так много воевал! Раны болят?
– Да я не в этом смысле, Павел Александрович,.. – поспешно принялся оправдываться Дорошенко.
– Сколько, по-вашему, будет стоить кампания в мэры? – не слушая его, спросил Норов у Осинкина.
– Ну… – замялся тот. – Не могу в данную минуту ответить точно. Миллиона три долларов?
– Миллионов десять, – поправил Норов.
– Так много? – недоверчиво переспросил Осинкин.
– Это – если Сережа ничего не украдет.
– Пал Саныч! – с укором воскликнул Дорошенко. – Разве я ворую?!
– Прошу прощения, хотел сказать, «не завысит смету».
– Десять миллионов! – ошеломленно повторил Осинкин. – Я, конечно, не могу не доверять вашей оценке, но мне она представляется несколько… чересчур…
– У нынешнего мэра – в руках весь административный ресурс плюс избирком, – пояснил Норов. – Чтобы получить доступ к прессе и развернуть агитацию, вам придется тратить в три больше.
– Не обязательно, – возразил Осинкин. – Люди ведь не дураки, они понимают, где правда, а где их обманывают.
Подобные разговоры Норов считал пустыми. Он даже не стал спорить.
– Вы найдете три миллиона? – вместо этого спросил он.
– Нет, – ответил Осинкин и немного покраснел. – Таких денег мне никто не даст. Вот если бы вы возглавили мою кампанию…
Он прибавил это как бы в шутку, но с надеждой.
– Я не возглавлю, извините. Вы мне симпатичны, но за утопические проекты я не берусь.
– Жаль, – грустно проговорил Осинкин.
Он помолчал, вздохнул и прибавил:
– Но я все равно пойду.
И он опять издал свой застенчиво-виноватый смешок.
***
Гаврюшкин и долговязый жандарм вернулись через несколько минут. Гаврюшкин протянул Лансаку паспорт в черной кожаной обложке, которую тот снял и принялся листать документ.
– Гав-руш, – начал выговаривать он, но не сумел с первого раза дойти до конца. – Гав-руш-кин. – Он сделал ударение на последний слог и посмотрел на Гаврюшкина. – Так?
– Ну, примерно, – недовольно отозвался тот по-русски и прибавил. – Боле-мене. Ладно, ес.
Перед представителем власти он заметно убавил привычный уровень агрессии.
– Вы сказали, что вы муж мадам Полянски? – продолжал Лансак на ломаном английском. – Я правильно вас понял?
– Ес, ес, – закивал Гаврюшкин.
Лансак еще полистал паспорт, и взглянул на Анну. Она покраснела. Лансак задумчиво перевел взгляд на опухшую физиономию Норова, и в его лице вдруг появилось нечто вроде улыбки, той тонкой, едва приметной улыбки, которой умеют в пикантных ситуациях улыбаться лишь французы, даже если они – толстые важные жандармы.
