–Нет, одна изнасилованная немка на 20 изнасилованных и убитых русских женщин. Мы немок не убивали. Мы не убиваем женщин. Кстати, вы знаете, сколько русских погибло, участвуя в вашем «Сопротивлении»?
–Нет, скажите,– улыбка все еще бродила на губах Камарка, но уже без прежней уверенности.
–Русские воевали в «Сопротивлении»?– удивился отец Клотильды.
–Ну как же! – с укором отозвался Реми.– Во Франции жило очень много русских эмигрантов.
–Это были их дети, второе поколение эмиграции. Французы не давали им гражданства, но они все равно пошли воевать добровольцами. Их погибло около восьми тысяч…
–Как много! – вздохнул Реми.– Получается, каждый двенадцатый от общего числа.
–Интереснее другое. Если соотнести по национальностям количество воевавших в «Сопротивлении» с убитыми, то получится, что мы, будучи здесь изгоями, погибали за Францию в три раза чаще, чем французы. Вам, наверное, покажется это глупым, месье Камарк?
Отец Клотильды поднялся, давая понять, что считает спор законченным.
–Предлагаю выпить за наши народы! – торжественно провозгласил он.– За русских и французов! За их великую культуру и историю!
Гости одобрительно зашумели, вставая.
–Ни хера не понял! – озабоченно признался Брыкин Норову, чокаясь бокалом с соседями.– Ты по-французски шпаришь спасу нет! Лучше, чем я по-русски! Я вижу, вы с Жеромом закусились, а из-за чего, не догоняю. Пьем-то хоть за что?
–За Россию! – нетерпеливо ответила ему Ляля.
–А, ну тогда – другое дело! – Брыкин приосанился.– За Россию – мы всегда! А может, мы им песню споем? Как ты, Паш? Ань, Ляльк, давайте, а? Врежем им, сука, по-нашему! Эту, про офицеров! «За свободу, за Россию, до конца!».
–Лучше не надо! – прервал его Норов.
–А че ты сразу «нет»?! Самое оно! Я вот только слов дальше не помню…
–Тем более.
Гости между тем опустились на свои места, немного растроганные и весьма довольные, будто сделали важное и полезное дело.
–Ты их нарочно дразнил, да? – тихо спросила Анна Норова.– Ведь ты же против всей этой жестокости! Сколько раз я от тебя слышала, что ты ее не выносишь…
–Но еще больше я не люблю, когда французы ругают Россию,– так же тихо отозвался Норов.
–А сам Россию все время ругаешь!
–Это – другое дело. Я ругаю, потому что люблю, а он – потому что не любит.
* * *
В пятнадцать лет Норов был беспросветно несчастлив, как бывает несчастлив человек только в юности.
Он был влюблен в девочку, учившуюся двумя годами старше, в выпускном классе. Стройная, сероглазая, изящная, кокетливая, в очках, ей шедших, с родинкой на щеке, насмешливая и остроумная, она всегда была в центре общего внимания. На переменах в коридоре или школьном дворе Норов видел ее в окружении одноклассников, слышал их смех в ответ на ее веселые реплики, и страдал от невозможности стоять с ней так же близко, говорить и смеяться, глядя в ее серые глаза. Она его не замечала, – он был для нее слишком юн.
Он мечтал о том, как они когда-нибудь где-нибудь вдруг ненароком окажутся совсем рядом, например, в переполненном автобусе, и он решится и заговорит с ней. У него даже было заготовлено несколько фраз, которые должны были, по его мнению, произвести на нее впечатление, но такого случая никак не представлялось, а когда он все-таки оказывался поблизости, на него нападала робость. Он не мог ни двинуться, ни раскрыть рта.
После занятий, следуя за ней на почтительном расстоянии, он провожал ее до дома; несколько раз незаметно проскальзывал за ней в подъезд и смотрел, как она поднимается по лестнице. Он знал, что она живет с родителями в трехкомнатной квартире, знал номер ее квартиры и рассчитал окно ее комнаты на четвертом этаже. После тренировки он, усталый и измочаленный, ехал не домой, а к ней, и, если ее окно было темным, то он подолгу ждал неподалеку от подъезда. Она готовилась поступать в медицинский институт, занималась на вечерних курсах, возвращалась поздно и грузный высокий лысый отец иногда встречал ее на остановке.
