–У современных французов вообще иное отношение к человеческой жизни, чем у прежних марксистов, – сказал Камарк.– Мы умеем уважать чужую индивидуальность. Человек для нас – не безликая рабочая единица. Он – индивидуум, космос.
При этих словах французы, чувствительные к пафосу, закивали, выражая согласие.
Жан-Франсуа почувствовал в словах Камарка скрытую колкость в адрес Норова и счел своим долгом вмешаться.
–Русские люди не виноваты в том, что так случилось,– подал он голос.– Они пострадали от коммунистов больше всех.
–Это был их выбор,– усмехнулся Камарк.
–Нельзя винить целый народ, – возразил Реми.– Их обманули. Гитлер тоже поначалу обманывал евреев, прежде чем с ними расправиться. Некоторые богатые евреи-промышленники, не разобравшись, наивно поддержали его, и что он с ними за это сделал?! Вот и русские люди заплатили за свою веру в коммунизм.
Норов посмотрел на Камарка. Тот улыбнулся ему в своей вызывающей манере. Так же он улыбался ему тогда, на дороге.
–Вы правы, мы действительно гораздо меньше дорожим жизнью, и своей, и чужой,– согласился Норов. – Наверное, поэтому мы в сорок первом не отдали Москвы…
Удар был чуть ниже пояса, но очень чувствительный. Все, сидевшие за столом, поняли намек. Сдача немцам Парижа в 1940-м году до сих пор воспринимается французами как национальная трагедия и вызывает болезненные переживания.
Камарк сощурил глаза, улыбка на его лице стала злее.
–Я читал, что под Москвой вы использовали заградительные батальоны? Позади солдат лежали пулеметчики и стреляли при отступлении, не так ли? Та-та-та!
Он показал руками, как строчат из пулемета. Норов тоже заставил себя улыбнуться.
–Заградительные батальоны были лишь частью нашей стратегии,– кивнул он. Он нарочно говорил «нашей», и «мы», чтобы сильнее разозлить Камарка. -Мы еще отправляли в концлагеря семьи попавших в плен наших бойцов.
–Какая жестокость! – вырвалось у одной из женщин.
–Кстати, в конце войны мы не расстреливали дезертиров, мы их вешали.
Он обвел глазами французов; они были шокированы. Он улыбнулся.
–Господи, Поль, неужели это правда?! – воскликнула Клотильда.
–Это производило большее впечатление, чем расстрел. А как мы разминировали минные поля без саперов, знаете? Просто гнали по ним пехоту. Жуков уверял Эйзенхауэра, что так быстрее. Эйзенхауэр до конца жизни не мог прийти в себя. А как брали города к революционным праздникам, без подготовки, чтобы порадовать товарища Сталина, слышали? Сотни тысяч русских людей заплатили за это своими жизнями. Мы не стояли за ценой.
–Вы этим гордитесь? – с презрительным недоумением осведомился Камарк.
–Тем как мы вели войну? О, нет. Нашей способностью умирать – да. На той войне погибли два моих деда, один – родной, другой – двоюродный. Оба – офицеры; артиллерист погиб в сорок втором, летчик – в сорок третьем. Родному, артиллеристу, было двадцать семь, двоюродному двадцать четыре. Моя мать не знала своего отца, росла без него, моя бабка лишилась обоих сыновей.
–Сочувствую, Поль,– проговорил Реми искренне.
–Мне или им? Им повезло…
–Повезло, что убили?! – Клотильда не верила своим ушам.
–Это же славно – умереть молодым за родину! Звонко. Я им завидую. Нет, месье Камарк, за их спинами не лежали пулеметчики, они не слышали позади себя «та-та-та», как вы тут артистично показали. Родной дед, артиллерист, вообще пошел на фронт добровольцем. Он был строителем, у него имелась «броня» – защита от службы.
