По моим щекам текут слезы, кляп вызывает тошноту. Наверное, я захожусь беззвучным плачем, потому что неожиданно ощущаю, как меня ласково гладят по спине. Я оборачиваюсь, и, хотя увидеть что-либо в темноте трудно, мне все же удается рассмотреть уже не молодую женщину, чье лицо испещрено морщинами. От ее жеста, полного жалости и сострадания, я чувствую себя еще хуже, и слезы начинают литься сильнее. Надо же было так попасться!
Через час я успокаиваюсь. По крайней мере, мне кажется, что прошел час – из-за брезента невозможно что-то разглядеть.
Другие пленники сидят смирно. Видимо, свыклись уже со своим положением.
Работорговля – главный бич Ладоргана. Беспризорных детей, бездомных, грязных юношей и девушек отлавливают близ деревень и в городах, а иногда могут случайно забрать и из обычной семьи. И тогда человека можно считать без вести пропавшим. Если ты попался, то разговаривать с тобой никто не будет – просто потому, что от кляпа тебя освобождать не собирались, а с ним из горла вырывалось лишь невнятное мычание.
Тут я в полной мере осознаю тот ужас, который почти десять лет назад пережила моя приемная мать. Они думали, что Алексу забрали работорговцы, что она покинула их навсегда. В какой-то мере все так и было. И сейчас я, вероятно, расплачиваюсь за свой обман.
Никто не желает себе такой участи.
Больше я себе не принадлежу. От меня совершенно не зависит, что со мной сделают дальше. И никакой Дар здесь не поможет.
Повозка начинает двигаться только после того, как отлавливают еще троих и заталкивают в клетку. Становится так тесно, что теперь мне трудно дышать. Но кого это волнует? Работорговцы уже с улюлюканьем везут нас на встречу с худшим кошмаром наших жизней.
Мы останавливаемся всего один раз, поэтому на следующий день прибываем в место назначения. Когда нас начинают выводить из клетки, я понимаю, насколько затекло мое тело и занемели суставы. Каждый шаг дается с большим трудом, едва ли не становясь пыткой, а отвыкшие от света глаза слезятся. Я уже готова свалиться от бессилия, ведь за последние сутки ничего не ела и не пила, как вдруг меня дергают за цепь кандалов. Только это и спасает от встречи лицом с твердой землей.
Мыслей в голове нет – одна лишь пустота.
Слабость и смирение.
Пусть делают, что хотят. Все равно я сейчас не живее куклы.
Кляп из моего рта исчезает, но это мало что решает – сил на крик больше не осталось. Потом меня практически волоком дотаскивают до какого-то сарая и бросают на сено. Зрение постепенно возвращается, и я мельком осматриваю окружающую меня местность: пару заброшенных сараев, лес, дорога – вот и все, что мне удается разглядеть.
Рядом со мной приземляется какой-то мальчишка, совсем тощий и рыжий. Рекиец. Редкий товар. По слухам, рабы не из Ладоргана ценятся значительно выше.
Нам швыряют бурдюк с водой, и мальчишка хватает его. Напившись, он внезапно подносит сосуд к моим потрескавшимся губам. Я с жадностью делаю глоток за глотком, захлебываясь водой. Бурдюк вдруг исчезает, зато мое сознание немного проясняется.
Нас снова поднимают на ноги и заталкивают в один из сараев, не давая опомниться. Внутри приятно пахнет сеном.
Кандалы сковывают пленников единой цепью, которую работорговцы вешают на высокий, доходящий до крыши железный столб. Затем они бросают несколько буханок хлеба и уходят, запирая нас на засов снаружи. Мы сразу же набрасываемся на еду, и мне достается довольно приличный кусок. Желудок урчит, радуясь пище, вот только я переживаю, как бы меня не стошнило. Поэтому я стараюсь есть осторожно, попутно размышляя над нашим положением. Возможен ли побег?
