– Ладно.
– Садись на багажник.
– Увезёшь?
– Ты, конечно, растолстела за лето.
– Дура! Это гормоны.
– Да шучу я, шучу.
Велосипед медленно набирал скорость. Везти Таньку оказалось сложно. «А как бы ты раненого друга на себе несла?» – думала Настёна и изо всех сил давила на педали. Два раза руль вильнул, девчонки завизжали, едва не врезались в камень, съехали на грунтовку и дальше с горки легко понеслись, шурша колёсами велосипеда о гравий. Ряд гаражей, болото с зелёной водой, утки, торчащая из ряски кабина трактора.
– Тэ-сорок, – Танька показала на кабину.
– Что?
– Я говорю: трактор Т-40. Отец работает на таком! – крикнула Танька.
– Понятно.
С разгона они добрались до середины крутого подъёма, дальше стало медленно и тяжело.
– Слезай. Не увезу.
Танька слезла, и они пошли рядом. Настёна, запыхавшись, несколько минут молчала. Танька тоже молчала и смотрела по сторонам.
– Как дела? – отдышавшись, спросила Настёна.
– Нормально. Мать запила.
– Опять? Почему она пьёт?
– Кто ж её знает? Хочется – вот и пьёт. Ей на всех плевать.
– Блин, жаль тебя.
– Ой, да ладно. А то я сама не справлюсь? Выросла уже.
Танька действительно выросла. Грудь второго размера, лифчики настоящие. Это казалось Настёне удивительным, и она слегка перед подругой робела.
– Прочла «Айвенго»?
– Это чё?
– На лето задали.
– Не-а.
– А Грина «Алые паруса»?
– Даже не бралась. О чём там хоть?
– Про Ассоль.
– Фасоль? Про Золушку, что ли?
– При чём тут Золушка?
– Ну помнишь, мачеха заставляла перебирать рис и фасоль. Или гречку. Не помню. Моя мать меня гречку заставляет перебирать.
– Нет, Ассоль – это про другое. Про девушку, которая принца ждала.
– Я и говорю, про Золушку.
– Да, похоже, но по-другому. Она была фантазёрка. Город её не любил, потому что она странная, не такая, как все. И её отец…
– Пил?
– Почему «пил»?
– Не знаю, все отцы пьют.
– Мой не пьёт. Иногда только выпивает.
– А мой не просыхает. Но самое страшное – когда мать бухать начинает. Я к бабке тогда ухожу в бараки. Ну ты знаешь.
Настёне стало неприятно. Она ревновала Таньку к баракам. В районе, который называли «бараки», у Тани была другая жизнь: с блатными пацанами, с сигаретами и пивом, с поцелуями взасос под железнодорожным мостом. Подруга не брала Настёну в ту жизнь. «Это не для тебя: ты из интеллигентных. Тебе не понравится», – посмеивалась она. Настёна обижалась и решала больше с Танькой не дружить. Однако дружить было не с кем, и они мирились.
Ей хотелось ещё поговорить про Ассоль, про любовь, благородство, которое, если верить Грину, всё же встречалось в людях. Но Танька бы её не поняла. Настёна молчала и думала, что она – та самая Ассоль, которую сверстники считают дурочкой только из-за того, что она любит читать.
Когда шли по Загородной улице, залаяла из-под забора собака. Она высовывала острую морду, скалила розовую пасть и показывала мелкие острые зубы.
– Такая маленькая – и такая злая, – удивилась Настёна.
– Фу! – крикнула Танька. – Тупая шавка.
Собака послушалась её, спрятала морду.
Подошли к участку, обнесённому горбылём. Мама не любила высоких заборов и мечтала, чтобы их дом окружала живая изгородь из кустарника, который она подстригала бы в форме шаров и ромбов. Но с неогороженного участка воровали кирпич и мешки с цементом, однажды пытались бетономешалку утащить, проволокли два метра и бросили – тяжёлая оказалась. Другая беда – козы: они забредали и съедали с грядок петрушку, капусту и салат. Пришлось отцу сделать этот уродливый горбыльный забор.
