– Ну… Пятый год пошёл…
Койт отодвинулся от стены, сел на колени и посмотрел Марсику в лицо:
– А я вот верю, что меня родители ищут. Ну, может, отец и погиб, но мамка жива. Просто в дни первых бомбёжек мы потерялись, и потом мы найдёмся… У тебя ведь тоже есть родители.
Марсик в ответ засмеялся и обнажил левое плечо. На нём красовалась двухцветная татуировка:
– Вот мои родители. Чисто технически были те, кто сдал клетки, из которых потом дети растут. Но меня не мамка рожала, а инкубаторий. И я – собственность горнорудной компании, и она меня должна была выкормить, вырастить, выучить и работал бы я на неё всю жизнь и сдох бы когда-нибудь в доме для стариков, если бы не война. Разбомбили наши садики, и я с беженцами очутился в Чектауне, где Коста меня подобрал.
Опять повисла пауза. Первым дальше заговорил Марсик:
– Что, Койт, наша жизнь. Мы мелкие, мы планы не строим. Живём день целый, как живём. От рассвета до заката.
– Иногда от рассвета до заката долго получается…
–Это когда страшно, то долго. А когда весело и сыто – то быстро. Мы с тобой Койт пожалуй и не дети вовсе. Сколько нас бомбили да ловили… Вот ты чего боишься?
– Ну.. Бомбёжек боюсь. Дронов боюсь. И хлыстов с консервной фабрикой…
Марсик ткнул Койта в рёбра пальцем:
– Ты чо, реально веришь, что тебя на консервы пустят?
– А чего не пустить? Война, жрать нечего. А солдаты в окопах голодные. И рабочих кормить надо. А тут вороны, голуби, крысы, собаки, кошки и дети беспризорные. Какой с них толк, разве что мясо…
– А я не верю. Это Коста нас пугал, чтобы мы маленькими на улицу не совались. Но мы-то выросли. И потом, я меченый, меня в крайнем случае хозяевам отдадут, а не на консервы.
– А вот Бобаса точно на консервы. Какой с него толк, кроме как не по банкам разложить.
Мальчишки рассмеялись. Койт глянул на часы. Марсик продолжал щипать пенопласт. Первым подал голос Марсик:
– А вот ты на что, как это, надеешься, – и, не дав ответить Койту, продолжил свою мысль, – я вот на войну надеюсь. Коста говорил, что была уже двадцатилетняя война. Давно но была. Пока мы воюем, им не до нас. А вот закончат и всех переловят. И меня на Чёрные Холмы пошлют, и тебя на свободе уж точно не оставят…
Койт опять откинулся на стенку:
– А я в вождя нации верю. Ему ведь никто правду не говорит. Если он узнает правду, то всё исправит. И хлысты за нами бегать не будут, и мамка отыщется…
Марсик долго и тяжело вздохнул и вдруг запел на удивление красивым и чистым голосом:
– Ветер в поле искорки гоняет.
Из лесочка долбит миномёт.
Мой домишка утлый догорает.
Сизый дым с околицы ползёт.
Песню эту, видно, Марсик пел уже не раз, поэтому Койт подхватил её и дальше они уже жалобно голосили дуэтом:
– От углей черны мои ручонки.
Я пороюсь, косточки найду.
С равнодушным ликом, да с иконки
Смотрит ангел на мою беду.
Мальчишки поднялись и запели гораздо громче:
– Пусть годков всего-то мне пятнадцать,
Но я знаю, командир поймёт.
Ухожу я в ополченье, братцы,
Чтоб найти тот чёртов миномёт.
Я с собой возьму лишь три гранаты.
За отца, за мамку, за сестру.
И в блиндаж имперский их, ребята,
Под одеждой ночью пронесу.
А когда душа моя остынет,
Попаду я в райские края.
Я хочу взглянуть в глаза пустые
Ангелочку, что хранил меня.
Марсик замолчал и Койт в одиночку закончил песню:
– Ветер в поле искорки гоняет.
Из лесочка долбит миномёт.
Мой домишка утлый догорает.
Сизый дым с околицы ползёт.
