Сны на горе - страница 17

Стоит ли говорить, что он самолично купал, пеленал, кормил из бутылочек кряхтящий комочек. Предъявляя его каждому, желающему узреть чудо, как неопровержимый факт их совместной с сыном избранности.

Мой ветреный насмешник, забияка, ниспровергатель превратился в маниакального папашу-наседку.

Мы не отдалились с ним в это время – просто появилось ощущение, что он стал видеть меня как бы в перевернутый бинокль – я была так неизмеримо меньше открывшегося ему чуда, что перестала как бы быть реальностью.

Двадцать пальчиков божественного явления бросили ему пояс спасения – брат перестал быть изгоем, он упивался обыкновенным человеческим счастьем – жалким и величественным.

В его исступлении уже таилась беда, так мне казалось.

И она не преминула грянуть.

Нет, мальчик не умер.

Он просто оказался не его сыном.

О чем брату и сообщила жена, когда мальчишке исполнилось три года. Она показала ему отца ребенка. Сказала, что уходит к нему, и добавила, что только последний дурак мог не увидеть, что мальчик совсем на него, законного мужа, не похож, а похож на своего настоящего отца – актера областного театра. Мальчик был действительно до безобразия похож на него – героя-любовника и дамского угодника с подвитыми волосами.

Возможно, какие-то несформированные мысли о бессмертии, о продлении, о спасении осеняли в период божественного заблуждения брата. Иначе нелепый факт кровного неродства не должен был бы так его потрясти, смести и уничтожить.

Мы, женщины, не претендующие на бессмертие, можем перенести все.

Мужчины не могут.

Брат не смог.

Он выбрал лунную дорожку и прохладу темных глубин, откуда – раскаявшийся – шлет мне приветы, когда осень очищает берега от летнего угара.

…когда мое солнце зашло, его отражение как бы высветило других моих братьев и сестру, которых я обошла любовью, растворяясь в одном Ане – так я его всегда звала. Только первым слогом имени, чтобы отличить и в этом, и немало времени прошло, пока губы мои смогли опять складываться в это имя без слез.

Имена других моих братьев, которых всех звали не по-простому – и мой значился Анатолем в честь бог знает почему Анатоля Курагина из «Войны и мира», – мы тоже сокращали.

Нашего старшего звали гордо Альберт, как было принято в провинциальных верхушках в те времена противоестественной дружбы с довоенной Германией – а отец неуклонно следил, чтобы из верхушки не выпасть ни по одному признаку, – звали Альбертом, а был он для всех Аликом.

У него были редкого цвета коричневые в желтую крапинку глаза, и в отличие от двух других братьев был он гладковолос, причем волосы такие мягкие, что ему приходилось спать в специальной сеточке, чтобы утром выйти из дома с волной надо лбом, как того требовала тогдашняя мода. Понятное дело, Ану эта волна давалась одним движением пятерни ото лба вверх. Алик же корпел над ней – в особенности в периоды «бэсамэмучи» и жестокой Эллочки Бостон – другой раз и по часу. При этом был он тихий и застенчивый, как девушка.

Любимое наше развлечение – детворы со всей улицы – было засесть под окнами веранды в винограде и, когда нам казалось, что Алик пытается поцеловать Эллочку, застучать в стекла и заулюлюкать. Думаю, насчет поцелуев мы явно преувеличивали – брат был таким стеснительным, что и глаз не смел поднять на красавицу. А при том, что постоянно ждал наших провокаций, – и вообще старался не шевелиться на краткосрочных свиданиях. Да это и не были свидания – Эллочка просто проводила в его обществе на веранде время в ожидании одного из двух других братьев. Кстати, как только появлялся на веранде младший брат, мы, малышня, как мышата, разбегались по саду – запросто можно было схлопотать «щелбан», а то и подзатыльник – с ним шутки были плохи. Алик же терпел все безропотно и даже раздавал нам конфеты – «подушечки», обваленные в какао, незабвенное и несравненное лакомство тех лет, – и был этот брат такой, что у него даже в мыслях не было нас подкупить этим – просто он был такой.