– Василий Петрович, – укоризненно прошипел Иван Сергеевич. – Все самое важное проспите.
Переезд французского кутюрье, кстати, стал мостиком между внутренними и внешними событиями. Начали с той же Франции, где по улицам Парижа прошел пестро-голый гей-парад (крупные планы – задницы, кожаные плети, хвосты из перьев, радостные горожане приветствуют колонну радужными флажками). В Испании из-за низкой зарплаты бастуют авиадиспетчеры и машинисты электропоездов, страна обездвижена (забитые кричащими людьми вокзалы и аэропорты). В Финляндии рыдала русская женщина, у которой отобрали ребенка. В Греции половина населения сидела без работы, а студенты забрасывали коктейлями Молотова министерство образования, сократившее почти на четверть бюджетные места. Чехию затопило, в Германии – столкновения антифашистов с неонацистами, крупнейшие автопроизводители вскоре объявят о своем банкротстве, США развязали очередную войну на Ближнем Востоке. Более или менее оптимистично звучали сообщения из Латинской Америки, но и там страны накрывал кризис за кризисом, что «в целом не должно отразиться на совместных с Россией проектах», – подытожил диктор. Напоследок в кадре появился престарелый сатирик с монологом о тупых американцах (Василий Петрович подумал, что явно это слышал когда-то), и после громкого закадрового хохота пошли финальные титры. Их зал встретил аплодисментами. Василий Петрович запоздало захлопал тоже.
5
Когда свет включили, он увидел, что в небольшом зале стояли его бывшие университетские коллеги. Многие из них еще продолжали хлопать, хотя на экране уже ничего не было, кто-то, Василий Петрович не сразу узнал Матвея Дугина, с которым почти двадцать лет просидел спина к спине в преподавательской, утирал слезу. Иван Сергеевич слегка махнул рукой, и старички, расплывшись в улыбках, засеменили по проходу к Василию Петровичу.
– Вася, – первым полез обниматься Матвей. – Василий Петрович! Помолодел-то как. Это как же тебе удалось? Вот что значит – загородная база. Вот она, здоровая реабилитация!
Он то отстранял Василия Петровича от себя, то снова прижимал – как бы насмотреться не мог, и неприятно щекотал скудной бородой. Остальные были сдержанней. Подходили, пожимали руку, вяло хлопали по плечу, приобнимали осторожно, и задавали один и тот же, не требующий ответа вопрос: «Ну как ты?» Друзьями никого из них Василий Петрович назвать не мог. Да и друзей у него никогда не было, слишком резок бывал в суждениях. Из этих – с кем-то был знаком шапочно, с кем-то перекидывался парой ничего не значащих слов, встречаясь в коридорах, с кем-то, как с Матвеем Ильичом, сложились приятельски ровные отношения: иногда, а после смерти жены Василия Петровича и частенько, посиживали на кухне.
– Пройдемте, товарищи! – когда ритуал закончился, скомандовал Иван Сергеевич. – В конференц-зале… в комнате для встреч, – поправился он тут же, – пообщаетесь.
Комната для встреч оказалась таким же кинозалом, расположенным по соседству, только свет здесь был поярче и на подиуме перед экраном стояла небольшая фанерная трибунка с микрофоном. Василий Петрович растерянно смотрел по сторонам: куда бы сесть, так, чтобы затеряться, но Иван Сергеевич сразу указал его место – за трибуной.
– Прошу-прошу, – подтолкнул он Василия Петровича в спину. – Расскажите коллегам, как живете, как проходите реабилитацию. Что это такое. А то ведь многие считают, – он оглядел притихший зал, – что это тюрьма. Кто-то наши реабилитационные базы даже ГУЛАГом назвал. Да, Сергей Степанович?
