Картина с женщиной в чёрном над камином чуть сместилась – едва заметно, но этого хватало, чтобы казалось, словно изменился её взгляд. Под люстрой сгущалась тень, слишком глубокая для такого освещения. А отражение венецианского зеркала у лестницы слегка запаздывало за реальностью.
Анненков подошёл к столу, присмотрелся к бокалу. Тонкая трещина у края стекла. Не от удара – скорее, от несогласия с тем, что его подняли в момент правды. Следователь не тронул бокал, не сделал записи, не позвал эксперта. Это будет позже. Сейчас было важно почувствовать: здесь умерло нечто большее, чем человек. Здесь треснуло то, чего не видно на фотографиях.
Чуть в стороне, у окна, стоял профессор Вениамин Степанович. Прямая спина, руки за спиной, поза памятника, которому не положено двигаться. Взгляд обращён внутрь себя – не растерянность, а выверенная пауза. Он не выглядел потерянным, скорее – заранее отмерившим диапазон допустимых эмоций.
Лицо профессора бледное, почти мраморное. Ни дрожащих губ, ни напряжённого лба. Только глаза – серые, холодные, внимательные. В них не было слёз, не читалось горе. Но именно это тревожило сильнее всего. Так не смотрят на смерть близкого человека. Так смотрят на событие, которое произошло не вовремя. Или наоборот – слишком вовремя.
Анненков знал таких людей. Умных, собранных, способных держать лицо, даже когда рушится весь мир. Но в профессоре было другое: не просто выдержка – отсутствие внутреннего отклика. Будто трагедия не вошла в него, а прошла мимо, едва коснувшись лацкана пиджака.
Следователь медленно двинулся к профессору. Не для допроса – для наблюдения. Нельзя допрашивать сразу. Сначала важно увидеть: как человек стоит, молчит, куда смотрит, когда думает, что его не видят. Вениамин не двигался, не избегал взгляда Анненкова, но и не искал его. Он не играл. В его поведении была слишком чёткая естественность, чтобы быть подлинной.
Анненков отметил, что пальцы профессора едва соприкасались – не в жесте тревоги, а с осторожной точностью, как если бы он перебирал в уме уравнение с одной, главной, неизвестной переменной. В этой позе не было волнения, только ожидание. Оно было направлено не на врачей, не на гостей, не на полицию, а внутрь – туда, где хранилась причина случившегося.
Следователь не сказал ни слова. Пока в этом не было нужды. Важно было не то, что профессор скажет. Важно, как он будет молчать.
Пока медики оформляли документы, а Сиротин записывал технические детали, Анненков наблюдал. Не слушал, не расспрашивал – именно наблюдал. Это был его метод: считывать не слова, а паузы между ними.
Он заметил, что часть гостей начала постепенно оправляться – не внутренне, а скорее рефлекторно: поправляли манжеты, отпивали из бокалов, переглядывались. Это было остатком инерции, как в часах, у которых забыли завести пружину, но стрелки ещё продолжали двигаться.
На фоне общего оцепенения выделялись двое. Первый – молодой человек у окна, высокий, худой, с вечно встревоженными глазами. Павел Рикошетников, сын профессора, стоял неподвижно, будто вырезанный из пространства. Он казался одновременно не вовлечённым и наиболее связанным с происходящим. Нельзя было точно определить, переживает ли он утрату, но и спокойным назвать его было нельзя. Павел выглядел так, словно происходящее вокруг было спектаклем на чужом языке, который не удосужились перевести.
