В этот момент из глубины дома донёсся глухой, плотный стук в тяжёлую парадную дверь. Он не был громким, но в тишине прозвучал отчётливо, резко, заставив замереть всех. Взволнованные взгляды обернулись ко входу. Стук прозвучал как предупреждение – чужеродное, словно пришедшее из другого мира, где ещё сохранялся контроль.
Вошли двое. Первый – высокий, строгий, с непроницаемым лицом. Второй – чуть ниже ростом, плотный, с тяжёлым взглядом, от которого невольно отступали.
Иван Анненков прошёл в центр зала, не здороваясь и ни на кого не глядя. Высокий, худощавый, с аккуратной сединой на висках, коротко остриженными волосами и прямой посадкой головы. Каждое движение было выверено внутренней дисциплиной. Лицо закрытое, строгое, без раздражения или жалости. Его тёмное пальто висело с плеч идеально ровно, а походка была лишена малейшей небрежности.
Следом шёл Роман Сиротин – коренастый, в чуть помятом пиджаке и натянутом под горло свитере. Его лицо казалось высеченным из камня: резкие скулы, тяжёлый подбородок, челюсть, будто постоянно сжатая. Глаза быстро двигались, словно у хищника, оценивая не одежду гостей, а их реакции. Взгляд выдавал, что кого—то он уже запомнил.
Они двигались молча, но в их появлении было больше смысла, чем в десятке произнесённых фраз. Один – ось, второй – нажим.
– Следственный комитет. Всем оставаться на местах.
Голос Анненкова был ровным, но властным, каждое слово звучало как точка.
– С этого момента никто не покидает дом. Начинается допрос свидетелей. Прошу всех быть готовыми.
Зал, полный людей, света и голосов, начал медленно сжиматься – не физически, а по внутреннему ощущению. Словно кто—то поставил точку, и всё, что было до неё, разом утратило значение.
Спустя несколько часов после трагедии дом на Рублёвке словно сник. Воздух, недавно наполненный шелестом платьев, приглушённым смехом и звоном бокалов, стал вязким, как старый воск на подсвечнике. Свет люстр потускнел – не из—за ламп, а будто от стыда: они больше не могли осветить происходящее, не могли согреть и спасти ту, кто уже ушла.
Шаги оставшихся гостей и персонала звучали неуверенно, почти виновато, будто каждый чувствовал себя частью произошедшего. Все двигались с настороженностью людей, оказавшихся там, где умерла не просто девушка, а нечто большее: обещание, образ и тот самый крик, прозвучавший слишком точно.
Никто не говорил громко. Кашель звучал глухо, словно горло стеснялось нарушить эту давящую тишину. Даже молчание здесь казалось тщательно отмеренной дозой чужой боли.
Следователь Иван Анненков и оперативник Роман Сиротин стояли у лестницы, как две тени, забывшие вернуться к своим телам. Они прибыли не на торжество, а на его разложение. И теперь – смотрели. Без лишних слов. Так смотрят на портрет, где глаза нарисованы чуть точнее, чем следовало.
Мимо прошли медики, вынося тело. Софья исчезла из зала, но не из пространства. Она осталась – в плотно сжатых губах официантки, в разбитом бокале под фикусом, в взгляде профессора, который не плакал и не оправдывался. Просто молчал, как молчат стены, на которых давно не вешают новых картин.
– Никаких следов, – сказал врач низким, хрипловатым голосом, будто выточенным из тревоги. Он держал в руках перчатки, словно извиняясь за их чистоту. – Ни переломов, ни ссадин. И сердце не подвело – оно шло до конца.
– А потом? – спросил Анненков, не поднимая головы.
