Женщина в красном потеряла сознание. Её отнесли в угол, укладывали на диван. Другие собирались группами, у каждого – свой центр гравитации. Один звал охрану. Второй просил выключить свет. Третий требовал воды. Слов было много. Смыслов – меньше.
А над всем этим продолжало звучать шипение микрофона. Он слегка покачивался на стойке, будто всё ещё ждал продолжения.
На губах у Софьи появилась тонкая тёмная полоска. Сначала никто не заметил – слишком много лиц, голосов, суеты. Но потом кто—то вскрикнул, указывая пальцем. Из уголка рта стекала струйка крови – медленно, почти аккуратно, как капля, сорвавшаяся с грани стекла.
Мужчина с седыми висками в светлом костюме пробился к сцене и опустился на колени. Его руки двигались с точностью, но без паники. Он снял пиджак, подложил под голову. Коснулся шеи, щупая пульс, потом осторожно развёл веки, посмотрел под веко, пальцем приподнял нижнюю челюсть. Толпа вокруг затаила дыхание.
– Она мертва, – сказал он. Негромко. Просто. Чтобы было ясно. И стало тихо, как бывает только после главного.
Скорая приехала быстро – скоординированно, без сирены, будто заранее знала, что уже поздно. Медики вошли в зал молча, с напряжением, которое всегда предшествует диагнозу. Один бросил быстрый взгляд на тело, второй – на мужчину в светлом костюме, уже склонившегося над Софьей. Несколько коротких фраз, формальные движения.
– Пульса нет. Зрачки не реагируют. Предположительно – массивное внутреннее кровоизлияние. Она мертва.
После этих слов в зале наступила глухая тишина. Даже шум толпы стал вязким, расползающимся, словно вода, пролитая на ковёр. Люди стояли растерянно, бесцельно перемещались, смотрели в телефоны, нервно перебирали кольца и пуговицы, делали вид, что ищут сумки. Некоторые пытались говорить, но слова звучали слишком громко для такого воздуха. Кто—то заплакал. Кто—то сел на пол, прислонившись к стене.
Вениамин не сдвинулся с места. Он стоял у края сцены с видом человека, для которого окружающее перестало касаться реальности. Его взгляд был опущен, тело неподвижно, но внутри чувствовалось тяжёлое, тугое напряжение, словно ток, выжигающий изнутри. Никто не трогал его, не задавал вопросов – по лицу было ясно всё.
Его лицо менялось на глазах. Сначала оно было неподвижным, как маска, но постепенно выражение стало расплываться, словно невидимая трещина прошла от глаз к скулам. Веки дрогнули, под глазами проступили тени, лицо побледнело, словно кровь отступила, уступив место чему—то тяжёлому, неизъяснимому.
И вдруг по щеке медленно, прямо вниз покатилась слеза. Затем ещё одна, оставляя влажный след. Он не пытался их вытереть – не прятал, как будто эти слёзы должны были быть видны. Это была не реакция, а подтверждение: боль шла не извне, а из самой глубины. В этом стоянии было что—то неотменимое, как будто он сам стал частью сцены – не свидетелем, а одним из сломанных предметов.
Марина Трифоновна раз за разом смотрела на дверь, будто ожидала, что войдёт кто—то взрослый и объяснит, что делать дальше.
Милена Робертовна уже успела взять ситуацию под контроль. Чётко, без лишних слов она отдавала распоряжения персоналу: закрыть вход, проверить и сохранить записи камер, гостей, которым плохо, отвести в зимний сад, дать воды и успокоительное. Её голос был спокойным, движения уверенными. Она не бегала по залу в панике, а двигалась так, словно была старшим на корабле во время тревоги. Каждое её действие было отработанным и точным. Милена заранее знала, как действовать в чрезвычайной ситуации. Пока остальные метались и хватались за телефоны, она сохраняла спокойствие, для неё порядок был не просто навыком, а внутренним убеждением.
