Он снова замолчал. На этот раз не потому, что не знал, что сказать, а потому что не хотел торопить слова.
– Это был лучший ответ. Самый честный. Там не было обещаний, только ясность. Мне этого хватило.
Игорь затих. Ладони лежали на коленях открытыми, не ради позы – просто устал держать кулаки. В глазах не было ни жалобы, ни просьбы. Только человек, у которого всё уже случилось и слов осталось ровно столько, сколько нужно сказать.
Вениамин Степанович находился в зале неподалёку от камина, стоя спиной к остальным. Ни одного жеста, ни звука. Только прямая, напряжённая спина. Он не двигался, но по тому, как медленно поднимались и опускались плечи, было видно: дыхание сбито не от усталости, а от усилия сдерживать себя.
Рикошетников медленно развернулся и прошёл через центр помещения, не глядя по сторонам, хотя его внимание, казалось, охватывало всех сразу. Пространство изменилось: тишина стала ощутимо вязкой, гости словно по сигналу отступили, стараясь не выдать себя лишним движением.
Профессор сделал ещё один круг, затем остановился рядом с креслом, не садясь. Обеими руками он сжал спинку, будто это усилие помогало ему сохранить остатки самообладания. Лицо оставалось почти каменным, но именно в его неподвижности чувствовалось напряжение. Ни гнева, ни боли – только хрупкое равновесие, в котором легко было бы разглядеть слабость, если бы не глаза. На лбу появилась едва заметная испарина – признак того, что напряжение длилось слишком долго.
Гости отводили взгляды. Даже те, кто недавно шептался, теперь стояли молча, не зная, куда себя деть. Каждый в зале чувствовал: профессор не просто раздражён – он стоит рядом с краем и боится взглянуть вниз.
Когда из—за двери донёсся тихий щелчок, профессор вздрогнул едва заметно, но достаточно, чтобы окружающие это увидели. Один из официантов неловко кашлянул. Вениамин медленно повернул голову и посмотрел прямо на него тяжёлым непроницаемым взглядом. Официант тут же отступил и скрылся за спинами гостей.
Вениамин Степанович снова пошёл по залу: мимо стола, вдоль буфета и стены. Двигался медленно, с отчётливой сдержанностью, будто ходьба была единственным, что он мог контролировать. Наконец он остановился у окна, вглядываясь в тёмное стекло. Там ничего не было, лишь отражение – не столько его собственное, сколько пустоты за спиной.
Рикошетников сделал шаг назад, медленно подошёл к стене и опёрся ладонью, словно искал опору. Он глубоко выдохнул, будто сдерживал не воздух – слова. Губы дрогнули, но он не заговорил. Не от растерянности, а потому, что понимал: любое слово сейчас станет трещиной, которая расколет всё.
Он так и остался стоять. Никто не приближался, чувствуя, что нарушить это хрупкое равновесие, значит, подтолкнуть его к краю. Если кто—то заговорит или сделает шаг, будет поздно.
Секретарь профессора, Наталья Сергеевна, сидела у окна в служебной комнате на втором этаже, куда временно перенесли опрос сотрудников. Свет падал сбоку, отчего складки на её юбке казались резче. Руки спокойно лежали на коленях. В её глазах была усталость – не от страха, а от накопленных за годы знаний, которым давно не было применения. Она смотрела на оперативника прямо, без попыток что—либо доказать.
Сиротин не торопился открывать блокнот, просто слушал. Он почувствовал, что спешка здесь будет лишней.
– Вы спрашиваете про Павла и Игоря? – уточнила она. – Да, напряжение было. Не с первого дня, постепенно. У Игоря хватало ума не занимать чужое место, а у Павла не хватало терпения видеть, как рядом кто—то молчит, но не исчезает.
