Все мои воспоминания, так или иначе, связаны с запахами, звуками и, очевидно, все-таки не всегда точны, а скорее, дорисованы детской фантазией и записаны особым алгоритмом в памяти. Так что за документальную точность никогда ручаться нельзя, но этого и не нужно. Яркость красок не померкла, живая картина моих летних месяцев в гостях – то у одной, то у другой бабушки – целостна и ненарушаема. Этого достаточно для рассказа…
Мои прилукские бабушка и дедушка, тогда, в мои 8—9 лет, были гораздо моложе меня нынешней, и никогда я не думала, что буду когда- нибудь даже старше 20-ти. Мне мои тридцатилетние родители казались глубокими стариками, мне было их даже жалко. Когда наша многочисленная, голосистая и эмоциональная родня, съезжалась со всеми детьми на лето из разных мест в маленький украинский город Прилуки, где все мы родились (кроме моего папы-одессита), и откуда все разъехались потом – места в доме бабули и дедули просто не хватало. Все дети спали на полу, на перинах и хрустящих от крахмала, голубоватых льняных простынях, а взрослые – кто на диване, кто на кушетках, на кроватях, на «дачках» (подобие раскладушки), в гамаках во дворе и там же, под сиреневыми кустами – на кроватях, застеленных тюфяками и такими же чистейшими простынями. Я тут не просто так про постельное бельё, заметьте…
Я помню мои любимые кусты черной и белой смородины, и красной – «парички».
Помню мальвы, из колокольчиков которой мы, девчонки, мастерили куколок, сирень в углу у забора, кусты шиповника и мелких душистых белых роз, и несколько длинных ящиков вдоль дома (в них по ночам просыпались фиалки и так истошно пахли, что в комнатах этот запах оставался до утра).
А ещё там пели соловьи. И днем, посреди двора, варилось варенье, и помешивали его длинной деревянной ложкой в большом медном тазу. Варенье каждый день бывало разным: я очень любила избавлять вишню от косточек. Делалось это с помощью обыкновенной английской булавки, кто ещё помнит. Потом, вся в «кровавых» точках и пятнах от вишневого сока, я бежала к рукомойнику и брызгалась, и фыркала, как лошадь, и было это настоящим счастьем. А ещё были пенки, которые бабушка снимала с кипящего варенья в глубокое фаянсовое блюдце с высокими стенками (из таких блюдец дедушка пил чай, наливая из тонкого стакана в подстаканнике и дУя на это блюдце, и прикусывая отколотый серебряными щипчиками сахар).
Пенки я любила от клубничного и абрикосового варенья, да и вишневые были хороши, но это с белой сайкой и холодным, только из погреба, молоком. Иногда в блюдце с пенкой находили свой конец пчёлы и осы, но это меня не пугало – я круглой ложечкой с витой ручкой выуживала умерших сладкой смертью насекомых и хоронила под кустами роз в спичечных коробках. Все это вижу так ясно, будто вчера…
…Четверги моей прилукской бабули были днями особыми. В этот день с раннего утра затевалась стирка. Бабушка выносила на веранду две большие корзины с «белым» и «цветным». А я, только что проснувшись, еще неумытая, ныла:
– Бабуля, дай синьку развести.
– Не сейчас, мамалэ, подожди. Ты пока умойся, вон твои латкес с яблоками под полотенцем, и пенки клубничные. Ты что будешь – молоко или сливки? А может, какао? А кашу рисовую дать тебе с маслом или без?
Вот я думаю, ведь сливки и масло были настоящими, от соседской коровы Лушки, и ничего – ела и пила я это за здорово живешь, и не толстела, и не болела… М-да…
