Младенчик не сучил ножками, не плакал, не гукал. Глядел на маму суровым, холодным взглядом из-под насупленных безволосых бровей. Пухлые щеки, совершенно голая, даже без пушка́, головка, выпяченные губки – все это вместе придавало ему вид очень недобрый.
«Сереженька… У этой личинки еще и имя есть…» – промелькнула возмутительная мысль. Леонид прикрыл глаза – и перед взором запульсировала венозная синева с красной каймой.
Нужно поспать…
Как Таня кормила младенца грудью, Леонид не видел. Перед началом этого омерзительного действа он ретировался на улицу – мол, собаку выгулять надо.
Пес так и не угомонился. Всякий раз, когда Леня собирался впустить его обратно в комнату, тот снова принимался заливаться как оглашенный. После вечернего выгула бигль и вовсе отказался переступать порог квартиры. Пришлось приподнять скулящее животное за ошейник и затащить внутрь.
Весь остаток дня Сережа ни разу не дал о себе знать – лишь вертел лысой башкой, оценивал обстановку колюче-холодным взором. Таня не сводила с него умиленного взгляда, корчила гримасы и протяжно завывала: «Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы!» – а затем шкодно хихикала в кулачок.
«Неужели это послеродовой гормональный фон так влияет?» – оторопело думал Леонид. А потом ловил себя на страшной мысли: лучше бы проявил мужскую твердость и уговорил ее на аборт.
Ночью он проснулся от настойчивого, требовательного стука. Выругался, приподнялся на кровати, огляделся. Дал глазам привыкнуть к темноте. Сереженька стоял в кроватке на ножках, держался одной ручонкой за бортик, а другой, сжатой в кулачок, стучал по заградительной перекладине.
Как он может стоять?! Он же новорожденный!
Леонид тронул за плечо спящую жену.
– Ау! – позвал он, когда супруга подала признаки жизни. – Он жрать, наверное, хочет. Стучит.
– Кто? – последовал вопрос.
– Сер… сын твой, кто еще! – Назвать ребенка по имени не повернулся язык.
Таня нехотя откинула одеяло, сладко потянулась под аккомпанемент стука. Неспешно подошла к кроватке. Взяла сынишку на руки, обнажила одну грудь. Малыш жадно присосался, принялся сочно, с похрюкиванием чавкать.
Леонид отвернулся, накрыл голову подушкой.
Во второй раз он проснулся под утро, часа за полтора до звонка будильника. Черная звенящая тишина навалилась мешком. Спросонья ему померещилось, будто кто-то невидимый склонился над ним и хрипло, неразборчиво бубнит. В черепную коробку словно проникли чьи-то холодные пальцы, ощупывали полужидкую мякоть мозга.
С трудом поднявшись по будильнику, он пошел в ванную, кое-как привел себя в порядок. Вид у него был помятый, как после бурной вечеринки. Под глазами набрякли солидные мешки.
«Надо бы взять отгул на пару дней…»
Таня спала. Он прикрыл дверь в комнату, а сам отправился в кухню состряпать себе нехитрый завтрак из двух яиц, хлеба и кофе.
Кусок не лез в горло. Еда горчила, вызывала тошноту.
Хлопнула дверь, по полу зашаркали тапки. Танин несдержанный зевок перешел в раскатистую отрыжку.
Пальцы Леонида выпустили вилку. Она тяжело клацнула о тарелку.
Супруга заглянула в кухню – просунула голову в дверную щель.
– Как малыш? – спросил Леня, повернувшись к ней. Он по-прежнему не мог заставить себя назвать сына по имени.
Жена лупала глазами. За ночь ее лицо заметно изменилось: щеки впали, кожа посерела, вокруг глаз образовались коричневатые круги. А на верхней губе…
…усы?!
Нет, не то чтобы настоящие, как у мужика. Лишь тонкая полоска пушка. Но черная и потому хорошо заметная.
