Убедившись, что за ним не гонятся, он перешел на шаг. Силы были на исходе: сказались напряжение последних дней, сидячая работа да жирок, наеденный за три года семейной жизни.
Семейная жизнь… Что он ощутит, когда окажется дома? Тоску по Тане, чью душу высосала, а оболочку присвоила себе ведьма из глуши? Вину перед другом, которого он обрек на гибель? Или желание поскорее все забыть?
Как объясняться перед Таниными родителями и полицией, когда исчезновение молодой матери и младенца выплывет наружу? Он не знал ответов.
Смешанный лес растворился в душистом сосняке, а тот, в свою очередь, сменился жиденьким березняком. Серый день катился в черную пропасть ночи.
«Только бы успеть на платформу дотемна», – думал Леонид. Меньше всего ему хотелось пробираться по этим местам ощупью.
Впереди, за изгибом дороги, среди берез что-то мелькнуло. У Лени екнуло сердце. Он остановился. Ноги подкосились от нахлынувшего страха.
Из-за поворота выскочило деревянное колесо и, подскакивая на ухабах, понеслось прямиком на него. Он попытался отклониться, но колесо оказалось ловчее. Высоко подпрыгнуло на кочке, врезалось Леониду в лоб.
Звук – как хлесткий удар кнута.
Перед глазами взорвался фейерверк. Леня опрокинулся на спину.
Он очнулся от пульсирующей боли в раненой руке. Ее кто-то небрежно теребил, словно тряпку.
Попытался приподняться – тщетно: голову будто придавил к земле свинцовый груз. С трудом повернув ее, он увидел, как в кисть вгрызается здоровенный кабан. Бинт растрепался, окрасился свежей кровью.
Зверь заметил, что жертва проснулась. Оставил руку в покое, приблизился. Заглянул в глаза. Фыркнул, выпустил в воздух облако тухлого влажного тепла.
Бодро работая челюстями и похрюкивая, принялся объедать лицо.
Вечер перед первой ночью.
– Что за звуки из ванной?
– Ага, напрягают чутка. Уже часа два их слышу.
– А ты еще вискаря накати – не будешь слышать.
– Сделай что-нибудь. Ты же хозяин.
– Если б мог, сделал бы. Походу, слив забился. А разбирать – тот еще гемор.
– И как ты так живешь? Невыносимо же.
– Это он сейчас че-т разошелся. Раньше не так громко было.
– Оборзевший хлюпик.
– Тоже выпить хочет. Давайте ему глинтвейна горяченького вольем!
Словно в ответ, из ванной донесся звук, похожий на слоновью отрыжку.
– Если пару минут подержать кран открытым, оно прекращается.
– Ты его почаще пои водичкой.
– Вот именно. Пусть водицу хлебает. Хрен ему на нос, а не глинтвейна…
После ухода гостей. Ночь.
Пьянки по воскресеньям – абсолютное зло. Нет ничего кайфовей и нет ничего паскудней. Вроде выпил – и хорошо. Но завтра ведь понедельник, хренова работа. Не проспишься толком. Трудовые подвиги зовут, типа того, а ты похож на половую тряпку. И чувствуешь себя аналогично.
Выпили мы тогда зашибись. Под сплетни, шуточки, настольные игры бухлишко на ура зашло. Мешали пиво с вискарем, «кровавой Мэри», сухим красненьким. Глинтвейна наварили целую кастрюлю – мама не горюй. Уж не знаю, с какого по счету бокала начался перебор: никогда у меня не получалось вовремя стопарнуть.
Гости рассосались, как всегда, ВНЕЗАПНО. У меня обычно все допиваются до состояния нестояния в одно и то же время. Часа в два ночи какой-нибудь слабак говорит: я, мол, пойду. Остальные ватные тела держатся в сидячем положении еще максимум минут десять, а потом херак – и посыпались. Тоже вызывают такси, сливаются. Остаюсь дома один. С горой немытой посуды, батареей пустых бутылок да утекающими под плинтус остатками веселья.
