Это благодаря тому, что вы общались, или это происходило у каждого отдельно?
И у каждого отдельно, и думаю, что наша совместная попытка общинной жизни этому очень способствовала. Надо сказать, собираясь вместе, мы много молились. Правила вычитывали железно, без сокращений – все по очереди. Молитвослов шел по рукам, т. е. каждый принимал участие в молитве – не просто слушал, но и какой-то кусок читал. И это при том, что многие из нас практически только учились читать по-славянски. Язык еще заплетался, было сложно. Так что это очень сильное было чувство. И оно было православным, а не каким-то харизматическим или протестантским. Для нас очень важен был порядок церковной жизни, посты мы соблюдали или старались соблюдать. Т. е. мы и внешнюю форму впитывали. И всякие чудеса – ну, такие маленькие чудеса – с нами часто происходили. Идешь на пасхальное богослужение (а молодежь ведь не пускают, специальный комсомольский патруль, сами, отец Александр, помните), молишься, подходишь. «Куда идешь? – На службу. Мне можно. – Можно? Проходи». И все. Открываются двери, и тебя пропускают.
Помню, стою на том же пасхальном богослужении (а ведь вообще мужчин в храме мало было, а молодых ребят – и вовсе почти никого). Сейчас будет крестный ход. Ко мне быстренько так подходит дьякон: «Зайди в алтарь». Я захожу. Стихарь кладут на руки, владыка Феодосий, нынешний Омский, быстро благословляет, меня мгновенно облачают, дают какую-то хоругвь – ну, некому нести. У меня первая мысль: все! Сейчас я выйду и пойду вокруг храма, а завтра вылетаю из института. Но все проходит абсолютно незамеченным, хотя я на виду – прожектора, свечи. Это дома, в Смоленске было. Вот такие наши маленькие чудеса, которые тогда воспринимались как очень большие. А может быть, это и было большим чудом, хотя сейчас вспоминается с некоторой иронией.
Для каждого из нас, для нашей будущей жизни это был колоссальный опыт, и заслуга Огородникова здесь очевидна, хоть сейчас она как бы приуменьшена…
Был еще один период семинара – финальный, в 79‑80‑м годах, который для меня остался загадочным, потому что это было уже без меня. Это был период, который я условно, если когда-то буду «копать» и писать, назову периодом Льва Регельсона. Регельсона пригласил Огородников еще при мне, это было уже прямо перед изданием журнала, но я с ним общался мало. Он нам начал читать лекции, но я присутствовал только на одной. Он читал что-то по Ветхому Завету, какие-то невнятные магнитофонные копии сохранились в моем архиве, но, как известно, сапожник ходит босым, а у меня, редактора религиозных радиопрограмм, нет времени сесть за их расшифровку. Никто, судя по всему, не понимал, что делает Регельсон, но теперь, задним числом, мне кажется, что он подобрал себе уже готовую общину и уже готовую аудиторию для распространения каких-то своих идей. Мы его знали только как автора «Трагедии Русской Церкви», как героя, который написал блестящее письмо в защиту Солженицына. Регельсон был человеком невероятного, обволакивающего обаяния. Огородников сидел в тюрьме, и Лев фактически возглавлял Семинар того периода. Он своих целей явно не открывал, но сейчас в том, что он еретик, для меня никаких сомнений нет… В начале 90‑х я пытался беседовать с ним на эту тему, но он уклонился от разговора. Возможно, он не хочет публично обсуждать свои идеи, возможно, ему мешает имидж «предателя», ведь из нашего окружения он был единственным, кто покаялся, не выдержал давления следствия. Все остальные вели себя чрезвычайно достойно. Это подтвердил мне Огородников, который, как «паровоз», имел возможность познакомиться со всеми протоколами наших допросов.
