– Так мы далеко не уедем! – воспротивился Константин Холмский.
– А чего тебе ехать? Торчи где есть, – банально буркнул ему красавец Аполлон.
– Вот ты – точно, торчишь, как платоновская идея, ни туда ни сюда, недаром – страж, – обиделся Константин.
– Все же, как видишь, на мне аристотелева форма, – засмеялся Аполлон, поправляя седую с синевой декорацию платного охранника и проверяя двумя пальцами, пуста ли кобура.
– Вот с нее-то мы и начнем! – решительно заявил Ведекин. – С аристотелевой формы и ее пустой кобуры.
– Слушайте, мужики, покорибантствовали – и будет. Пора в дорогу, – сказал Тит, перебивая, но не от своего имени, а указав на строящуюся вновь колонну.
Похмельная толпа тоже медленно входила в свою аристотелеву форму. Солнце косо заиграло на майорских регалиях, звезды на подушечках звякнули, поддакнули и тронулись. Бывшие вечерние молодцы утерлись фартуками и установились по бокам, сероликое подчиненное население повело спинами, сжалось и поползло куда надо. Надо было на что-то решиться.
В это время мимо как раз проносили лысый бюстик основателя. Тогда от сопровождающих отделился один и обратил внимание на наружность А. Бавли – принял за своего. У них там вышла какая-то накладка – сбегать, что ли, за чем – да и руки тряслись со вчерашнего, – и четверка хромых повернула к нам с покачивающейся мемориально-идеологической ношей: чтоб пока присмотрели – присмотрите, ребята, – а сами они нырнули куда-то поперек основному движению. Мы остались наедине с доверенным предметом.
Его близость наводила на размышления. Невольно всматриваясь в родные черты, я осознавал постепенно, до какой степени они изменились за последние годы. С изображения лица исчезло выражение. Если раньше на нем ваяли мудрую задумчивость, участливую проницательность, озабоченное одобрение, а то и твердую готовность на все, – то теперь ничего подобного не было, а был, начиная с предполагаемого затылка и до нижнего края, где брови лба, – сплошной белый шар. А от бровей сферическая поверхность закономерно стягивалась немного внутрь ради пары глазных впадин, коих давление на упругую внутренность сферы уравновешивалось чуть выпяченным коническим сегментом носа с мягко скругленным переходом к новой, тоже в высшей степени правильной, продолговатой кривизне подбородка, бородки и рта. Чувствовалась наполненность, свойственная поздним изображениям Будды, что-то было в нем такое монофизитское – абстрактное совершенство, нечеловеческая духовность. Вблизи он оказался больше, чем был виден издали. И материал был уже не бисквит и не фарфор, а то ли гипс, то ли алебастр с крупными порами, почти как ячеистый пенопласт, очень неплотный, похожий на взбитые сливки или на яичный белок.
Мы продолжали наблюдать ход проистекавших изменений.
– Постойте, посмотрите, ребята, – добавил вдруг Сивый, не повернув головы, исчезая быстро где-то совсем близко.
Значит, можно было не двигаться. Мы поглядели еще немного, а потом, спокойно расположившись в изрядно увеличенной тени изображения, попросили Ведекина последовательно посвятить нас в «тайну романа», подразумевая, чтобы он объяснил, почему судьбы Римской Империи настолько переплетены с этим способом сочинительства, что гибель одной стороны непременно влечет за собой похороны другой.
* * *
В пятый – что ли – раз, набравши в легкие побольше облачного неба, Ведекин, наконец, начал.
