Тимофеев устроился на самом видном месте, в переднем ряду, и, когда увидел в дверях Сергея, приветственно махнул ему. Сергей вроде бы и не заметил его, сел в уголке, подальше от трибуны.
Он вяло прослушал докладчика. Слова тех, кто выступал с трибуны, тоже пролетали мимо его ушей. До него неясно доходили даже его собственные мысли. Мысли не мысли – сумбур какой-то в голове, обрывки фраз: «…каждая цифра поет… тире и четыре точки… Ох, уж эти проклятые тире да точки!».
Собрание, между тем, как это иногда бывает, застопорилось, желающих выступить не находилось. Председатель с улыбкой оглядывал примолкших комсомольцев:
– Смелей, товарищи, смелей… Нам есть о чем поговорить!
В переднем ряду взметнулась чья-то рука.
– Слово имеет рядовой Тимофеев!
Тимофеев сунул большие пальцы под ремень, привычно, даже с какой-то щеголеватостью оправил гимнастерку и направился к трибуне. Было видно, как заметались его глаза: вначале широко раскрылись, будто он увидел нечто необычное, затем по-восточному сузились, а когда заговорил, уставились в одну точку – в стриженый затылок понурого Сергея.
– Все вы знаете, товарищи комсомольцы… знаете, что Воронин едет на тройках по радиотехнике, – говорил Тимофеев, навалясь грудью на трибуну. – А почему так? Почему, а? Да потому, что он сам не хочет быть отличником… Вот именно! Вбил себе в голову, что из него не выйдет радиста – и точка. Паникер он.
Услышать о себе такое, разумеется, неприятно. А еще хуже почувствовать на себе десятки укоризненных взглядов. Он, Сергей Воронин, паникер… Что же это? Выходит…
Сергей поднял голову, злой. Покосился на Тимофеева. Покосился – только и всего, потому что зло тут же стало в нем оседать, угасать, точно пламя, засыпаемое песком. Отчего бы это? Наверное, от того, что Тимофеев говорил правду, а Сергей всегда уважал тех, кто не боялся сказать правду в глаза, даже лучшему другу. Он тоже сказал бы так, если бы знал радиотехнику, как Тимофеев, а Тимофеев, вроде него, плелся бы в хвосте. «И все-таки… все-таки обидно. Паникер!»
После собрания Сергей вышел на улицу. Из окон Ленинской комнаты косо падали на утрамбованную солдатскими сапогами землю желтые пучки света. Пересекая эти пучки, Сергей удалился в глубь казарменного двора и лег под развесистой липой. Липа тихо шелестела. Сквозь неспокойную листву мельтешили звезды, пахло луговой ромашкой. До отбоя Сергею хотелось побыть в одиночестве, обдумать все хорошенько, но послышался знакомый голос: Тимофеев искал его.
– Здесь я, – негромко отозвался Сергей.
Тимофеев подошел, сел рядом, прислонясь плечом к шершавому стволу липы. Молча протянул Сергею пачку сигарет.
– Не курю, ты же знаешь.
– Ах да, я забыл… – Тимофеев сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, как видно, не зная, с чего начать разговор, осторожно спросил: – Обиделся?
– На кого?
– На меня, на кого же еще.
– Ну-у, – неопределенно протянул Сергей, кусая травинку.
– Послушай, Серёга, ведь я же… Ну, ты ведь сам видел, как на собрании… Никто ж не хотел выступать, вот я и…
– И что?
– А то, что я это так себе.
– Не понимаю.
– А можно сказать, для виду… Молчали ж все, а выступать кому-то надо было. Вот именно!
Воронин рывком приподнялся. Значит, Тимофеев говорил с трибуны «для виду»? Говорил не потому, что хотел высказать ему, Сергею, горькую правду, а потому, что кому-то же надо было выступать?! Сергей почувствовал, что его обманули. И его, и всех комсомольцев.
