Вероятно, он у меня есть – хотелось бы так думать.
И второе – это о представлении небанальности всякой поломки, а также знаний и опыта специалиста, четким движениям которого подчиняется инструмент с самым непокорным нравом. Его руки внушают всему дисциплину.
Я – поломка, и люди, сталкивающиеся с моим влиянием – а я бы не смогла не влиять – обнадеживают себя – впрочем, так они отгоняют от себя мысль о признании моей неизбежности – обнадеживают себя тем, что достаточно знать, с чего следует начать, чтобы исправление меня было быстрым.
Я – поломка, и моя главная цель – то, что определяет меня как разумный ответ всякой исправности – не позволять думать, будто есть шанс оправдать мою несерьезность.
Как-то я повстречалась с инструментом, мнившим себя панацеей от меня.
– Я поломка, – заявила я.
– А я инструмент, который тебя исправит, – ответил он.
– Но ведь ты тоже обязательно сломаешься! – воскликнула я.
– Да, однако прежде ты будешь исправлена, – тут же добавил он.
– Я всегда первая, – похвасталась я.
– А я всегда второй, – радостно подхватил он.
– Можем ли мы друг без друга?
– Лично мы – да!
– Я поломка и для себя я идеальна и замечательна.
– А я инструмент, который исправляет тебя. Я в восторге от себя!
Отношения между инструментом, с помощью которого чинят поломки, и самой поломкой – это спор, и выгоду от него получает лишь тот, кто ищет ее и потом, добившись, пускает на создание новых инструментов, годных для починки новых поломок.
Я говорю, например, уже неисправным механизмам:
«Разве я не позволяю вам хотя бы на миг отдохнуть от собственной исправной работы и побыть в гармонии только со своим материалом, из которого вас сделали, и своими изящными формами и возможностями?»
«Разве я не жалею ваши материал и мелкие детали, усложняющие вашу суть?»
«Разве вы не хотите меня поблагодарить за всё?»
Однако все мои вопросы разбиваются об их непреступные цитадели молчаливого созерцания размеров своих неполадок, способов моего устранения и – почему бы не представить? – улучшения себя.
Ура, кажется, где-то в мире еще один механизм пришел в негодность!
Нам нужны крематории. Зачем, разве мы не привыкли предавать тела усопших земле? Раньше мы вообще не заботились о том, как именно избавляться от мертвецов, не спрашивали себя: а только ли таким образом надо поступать? Сейчас же всё изменилось – некоторые из нас запятнали себя и свою нацию позором преступления. А ведь преступление – грех, тяжкое зло. Так какое же преступление они совершили? Предательство. И предали они наш дух, национальную честь и народное благочестие. Мы не знаем, как им это простить.
Большинство из нас не хочет хоронить предателей. Нам нужны крематории, чтобы уничтожить тела предателей так, чтобы от них остался лишь пепел. Мы не хотим, чтобы у предателей были могилы с надгробиями, мы не желаем совершать для них какие-либо ритуалы погребения.
Но позвольте, сам факт предательства тех людей разве не будет напоминанием о том, что они когда-то жили? Да и сами крематории разве не превратятся в напоминание о тех, чьи тела в них сжигали?
Конечно, это всё останется. Однако здесь нет проблемы. Со временем мы скажем, что крематории хоть и были построены, но их запускали только однажды – чтобы проверить, исправно ли они работают. С воспоминаниями сложнее. Впрочем, и с ними можно кое-что сделать.
И как же мы поступим с воспоминаниями о предателях? Мы их тоже уничтожим в крематориях, а после в очередной раз объявим, что проверяли их работоспособность.
