Надя Печерникова стояла возле стенда и, казалось, внимательно рассматривала диаграмму роста количества культурных учреждений в районе с 1917 года по настоящее время. С абсолютного нуля кривая взмывала вверх, потому что еще совсем недавно на месте Краснопролетарского района стояли там и сям деревеньки, а Божьи храмы диаграммой не учитывались.
Чистяков не видел Надю больше десяти лет, с того самого вечера, когда они на квартире Желябьева отмечали защиту чистяковской диссертации. Валерий Павлович почему-то готовился увидеть поблекшую, ярко накрашенную даму, которая, гримасничая увядшим лицом, будет намекать на их прошлые отношения, а потом что-нибудь обязательно попросит. Друзья молодости к нему просто так давно уже не ходят. И еще ему представлялось почему-то, что Печерникова непременно растолстела, оплыла и приобрела тот наступательный вид, какой замечаешь у людей, хорошо поработавших в школе или правоохранительных органах.
Но Надя почти не изменилась. Только вместо стянутого аптечной резинкой хвостика была модная короткая стрижка, а вместо затертых вельветовых джинсов – хороший темно-серый костюм, вроде тех, что были недавно в райкоме на выездной торговле: юбка, жакет и тонко подобранный легкий шарфик. Присмотревшись повнимательнее, Чистяков отметил, что она похудела, научилась интересно пользоваться косметикой, а глаза ее, прежде вызывающе несерьезные, погрустнели… И еще в ней появилась та очевидная замужняя строгость и недоступность, которая делает совершенно нелепыми и даже кощунственными воспоминания о том, будто некогда эта же самая женщина без сил лежала рядом с тобой на влажных от любви простынях и шептала тебе на ухо какую-то нежную и счастливую чепуху…
– Здравствуй, товарищ! – неожиданно для себя заговорил Чистяков. – Сколько же лет мы не виделись?
– Здравствуйте, Валерий Павлович, – тихо ответила Надя и протянула руку – пальцы у нее были все такие же хрупкие и прохладные.
– А я записку получил и все тебя в зале высматриваю… – смутился Чистяков, чувствуя, что по привычке заговорил так, как если бы оказался в заводском цехе или на строительной площадке во время плановой встречи с рабочим классом.
– Мы сидим на балконе, – объяснила Надя.
– Понял. Как жизнь? В школе работаешь – сеешь разумное, доброе, вечное?
– Доброе…
– Как супруг? Олег… Правильно? – энергично спрашивал Чистяков, злясь на себя за то, что теперь впал в стиль встречи выпускников.
– Правильно. У мужа вышла книга. В прошлом году…
– Молодец – настырный мужик! А вот ты, товарищ, науку зря забросила. На кафедре долго не могли поверить, что Печерникова сбежала! Заславский все твердил, что ты самая талантливая его аспирантка. А Заславский, царствие ему небесное, как Собакевич, мало кого хвалил… – Чистяков все говорил, а сам ждал, когда же она наконец, ободренная этими теплыми воспоминаниями о давних временах, решится и выложит свою просьбу.
«Очень интересно, что она попросит. Просто очень интересно!» – думал Валерий Павлович, а вслух продолжал:
– И Желябьев, основной наш докладчик, тоже тебя недавно вспоминал. Надумаешь вернуться в большую науку – поможем…
– Не до науки, Валерий Павлович, – ответила Надя.
– Дети? – понимающе улыбнулся Чистяков и почувствовал внезапно горькую обиду, которую сам себе объяснил так: как кошки, понародят ораву на двадцати метрах, а потом решай им жилищный вопрос – «афганцев» селить некуда!
