Здание, дом бывшего клуба зиял выбитыми окнами на дорогу, чуть поодаль от магазина, да и магазин деревенский, где конфеты и крупы и вещи и предметы соседствовали на полках, собирались закрыть.
Деревня затихла, будто ждала чего-то – то ли конца, то ли возрождения.
Но люди жили, работали. И Тоньке было тяжелей всего, и даже самой лютой болезни хуже было – переносить то, что не может она больше работать, быть в кругу жизни со всеми: бабка готовила рассаду в прохладных сенях в длинных горшках поливая огурцы и помидоры…
Дожидались люди весны, которая шла в тот год бурно и быстро – мигом как-то, в пару недель, сошёл снег и в конце апреля уже зеленела трава, беспокоилась и ревела скотина в хлевах: деревенское стадо ещё собиралось, коровы были и овцы и козочки в каждом домашнем хозяйстве. Птицы голосили, воробьи у гнёзд копошились под крышей сарая и краснели у кур серёжки. Белыми пуховинками под окном надулся вербовый кустик. Когда Тонька, дожидаясь весны смотрела на округу:
– Только бы весеннего солнушка дождаться, – говорила она глухим, запавшим голосом, «в нос» – тогда земля отойдёт, могилу рыть легче будет.
Словно кого-то другого хоронить собралась она себя, равнодушно, что выглядело ужасающе. Она сидела у окна и кленовым гребнем вычёсывала свои редевшие, секущиеся, чёрные у корней волосы, затем рассматривала на свет гребень.
Не стесняясь её присутствия, и ничуть не заботясь, что это может её расстроить-опечалить, усложнить тяжкую болезнь её, говорили бабы прямо ей в глаза и даже будто с сочувствием и некоей завистью: что, вот, она дождалась своего конца, помирает теперь (а им ещё жить-колмотить):
– Помрёшь, Тонюшка, нарядят тебя, как невесту, и на руках понесут. А нынче весна ранняя и Пасха ранняя – может на самый праздник и помрёшь-угадаешь… —
У магазина последнее «место сбора» было «бабье» (а то ещё у клуба было раньше, где с семечками вечера проводила раньше молодёжь, из девок в основном), где стояли лавочки у входа и проходивших в деревню и обратно видно было всех.
– Что вы, «едрёшки-матрёшки», живую хороните? – сказал сосед Тонькин, дядька-Астахов, тракторист бывшего колхоза, теперь работать ездивший в райцентр, а по пути домой в магазин заходивший всегда, за чекушкой. Все мужики в деревне начали пить «горькую».
– Девка-то молодая, поправится и вас, кобылиц, переживёт… —
– Н-е-е-е-т, уж, н-е-е-е-т, дорогой, – пели бабы своё – теперь ей и до половодья не дожить! —
– Такая «сушка» -болезнь всегда смертью кончается – заключала «знающая» бабка («знахарки» во всех деревнях есть).
В больнице никаких болезней обнаружено не было, из районной её быстро выписали, ещё по снегу, как только смогла ходить-передвигаться. Тогда и «бабка-знахарка» приходила, и другие «знающие» старухи и молодухи были: «не жильцы на свете» такие «ссыхающие» больные, – постановили все деревенские знахари. Вот и смирилась Тонька со своей участью и судьбой. Она смотрела на девок и баб, вваливающихся в дом Настёны-глухой на «погляд», странно строгими и глубокими, ввалившимися глазами; кашляла глухо, содрогаясь по-детски плечами, прикладывая ко рту платок, и тогда чувствовали пришедшие бабы «знахарки» и «гостевые» девки – тяжкий, смертный от неё дух исходящий.
А и впрямь была (выглядела) «нежилицей на свете» Тонька. Страшно, до самой кости, высохли её руки; обтянулось жёлтой прозрачной кожей её лицо; спеклись и облипли на белых ровных зубах тонкие её губы. Живыми оставались на лице её глаза, прикрытые густыми длинными ресницами, оттенявшими мертвенную прозрачность век. И голос, прежде звонко-девичий стал у неё глухой-старушечий, запавший-неслышный.
