Однажды, пошли в баню с подружками, тремя (одной не поднять, коль упадет), и спустила она рубаху исподнюю и показала подружкам-девкам грудь, гладкую и узкую, как у двенадцатилетнего паренька, покрытую тёмными пятнами пролежней. И вид этой похожей на мальчишескую, ссохшейся груди особенно поразил Тонькиных подруг-девчонок.
Смертное «приданное» в могилу она готовила сама, ещё задолго, с таким же прилежным старанием, как готовила недавно девичье на свадьбу: складывала в материнский, пахнущий мылом сундук белую вышитую рубаху, сарафан (чтобы хоронили нарядно), шелковый платок, широкую пояс-ленту, новые, крепкие, ненадёванные полусапожки. Хоть и больная, она не могла оставаться без заботы – всё что-нибудь старалась делать, пока хватало силы: ещё пО-снегу, пряла, тянула тонкими своими пальцами из кудели нитку, чистила картошку над лоханкой-тазиком, – и всё время смотрела, отрываясь поглядывала в тёмный угол на что-то, не видное никому. («Что ж ты там всё выглядываешь?» – спросит её бывало мать, Настёна-глухая, с тревогой, а она промолчит (не кричать же глухой маме), улыбнётся своему чему-то) И ложилась она часто, когда было совсем невмочь – болезнь будто все внутренности поражала глухой болью… Ложилась на лавку широкую напротив печи, говорила матери, топтавшейся по хозяйству (скотине корм готовившей…):
– А я полежу, мам, что-то голова кружится.
– Ай? – спрашивала, недослышав, мать.
– Полежу я, – говорила она, слабея, закрывая глаза и вытягиваясь на лавке, как мертвая, с руками на груди.
– — – — – — – — – — – — —
Весь май и начало лета просидела Тонька у окошка; её через палисадник, в котором росла сирень, с улицы видно не было, а она, сквозь ветки смотрела на знакомую с детства деревенскую улицу. А улица в последнее время была пуста, редкие прохожие, соседи, были неинтересны – проходили «бегло» по делам, не то что раньше, как вспоминала Тонька. Это сейчас народ разъехался и улица стала какой-то серой и солнца в тот год было мало – всё говорило, что близок конец: потому что на той стороне улицы, через дом наискосок, сосед уехал в пригород, где работал на железной дороге и там получил квартиру, – так он окна оставленного дома заколотил досками, как во время войны – крест-накрест.
«Когда всё вокруг умирает: деревня, природа и та серая дождливая туманная, – для чего и мне-то жить?» – такой вопрос запал в её подсознание.
– — – — – — – — —
И она даже прикрывала глаза (чтобы вернуться в прошлое во времени), представляя, что было раньше. Из окна был виден край деревни (нижний её конец) с новым колодцем. Жёлтые свежеструганные брёвна сруба, тогда, сверкали на солнце; на траве раскидана красная глина, вынутая из глубины земли строителями-копальщиками колодца, ей нравился один из них молоденький парнишка.
Виделся размытый дождями косогор, где колея дороги углублялась на спуске к реке в песчаном грунте. Затем была светлая речка (представляла она), заросшая лозой и олешником (проростками ольхи), – она выгибалась дугой, в середине которой был мост из брёвен, обновляемый каждую весну (и среди строителей моста были молодые парнишки). А у моста росла старая, высокая, обвешенная шапками вороньих гнёзд берёза
Из окошка, в прежние времена, наблюдала она, как неменяющимся кругом своим идёт-течёт деревенская жизнь. По утрам слушала, как трубил в свою дуду по росе пастух, и она спешила выпустить скотину, слыша, как злыми голосами перекликаются на деревне недоспавшие бабы, а под самыми окнами домов проходили колыхавшие боками коровы и бестолково толкаясь блеяли овцы.
