Он курнул напоследок два раза и с каким-то наслаждением ввинтил окурок в глаз лещу, от которого осталась на столе только голова. Потом он слазил в карман, прихлопнул по столу тяжелой ладонью, что-то пряча под ней, загадочно глянул на Федора, потом на Семена, двинул руку на середину, к рыбной кучке, и открыл. На столе закорчились, как осенние листья на огне, три смятых рубля. Семен молча прекратил их страдания: сгреб к себе в карман, спросил шкипера:
– Рыбу сам солил?
– А кто ж? Бабе не доверяю. Принести ишо, што ли?
– Ну… вишь, в магазин собираюсь. Чай, на закуску не тратиться. Выбери там пожирнее. Нагулянного…
– А погляжу, – охотно согласился Федор. – Один есть, холостой, весь в жиру – с хвоста каплет. Бабе не кажу. В трюме за шпангоутом висит. На случай… Да что балакать. Э-эх, Колюшка! Али не вместе плавали? Другому бы… А тебе ничего не жаль. Помнишь, как тонули? В затоне-то… Ха-ха-ха!…
Семен вернулся скоро, с оттопыренными карманами.
И снова сидели. Федор рассказывал, как тонули в затоне.
Дело давнее. Стрежнев тогда только что получил первый свой катер – тихоходный, газогенераторный – на чурках еще работал. Матросил и кочегарил Федор, а механиком был Илья – теперешний главный механик сплавной конторы.
– Ну, на запани работали, – рассказывал Федор, – повезли рабочих. Высаживать приставали в Угорье и в Верхнике. В общем, разгрузились под ночь. В затон полным ходом валим: гулять опаздываем. Слышу: «Бум-м!..» – чуть за борт не ссунуло. На что-то напоролись: затон-то какой был, не как теперь. На дне всякого черта найдешь. Гляжу – заваливает – проломились, тонем… Николай к берегу, а уже корма осела. Илюшка из машины сусликом выскочил, кричит: «Заливает!»
Движок глохнет, а нам и горя мало, вышли все, на палубе обнялись и орем: «На-ве-ерх вы, то-ва-арищи…» Колька в тельняшке, а мы так и не разделись. Любо дуракам, молодые – весь затон с берега глядит. Э-ах, да что!.. Тогда не то было. Ну чего, давайте ишо?.. Рыбы надо?
В этот вечер Федор еще три раза лазил с фонарем в трюм за «последним» лещом, а Семен, придерживаясь за пиллерсы, его провожал – «кабы не заронил»…
Стрежнев все больше угрюмел и все больше пил. Он и сам не понимал, что делает и зачем. Саднила ему душу тоска, обида, обезличка со стороны начальника. Не привык он к этому.
И было еще утро.
И опять не легче. По-прежнему шел дождь и по-прежнему астматически тяжело дышали возле брандвахты ели.
– Скоро подморозит, – успокаивал Федор. – Ишо утренники будут – я те дам. Так присандалит – не отдерешь. Успеете…
Стрежневу было все равно. Однако с утра послал он Федора в контору, походить там по коридорам – так, потихонечку послушать – не звонил ли начальник. «Уж звонил, так скажут – донесется», – думал он.
И Федор ушел. Вернулся он не скоро, но весь сиял.
– Что весел? – приглядываясь, спросил Стрежнев. – Не звонил?
Федор загадочно усмехнулся, сказал нескоро:
– Звонил… в село, дочке. Внук у меня народился. Как ждал!.. Обмыть бы надо? – и он вопросительно глянул на Стрежнева.
– Говорю, из затона что? В конторе был? – не унимался Стрежнев.
– Да не мутись ты, кому вы больно нужны. Как в мох впало! Все по кабинетам пишут, только щеты хлопают: рубь вам, два нам!..
Стрежнев успокоился, по-новому оживился, заерзал, а Семен поугрюмел, как-то вражески, искоса глянул на бутылку портвейна, принесенную Федором, устало вздохнул. Однако придвинул стакан поближе к середине стола.
