Метель почти совсем улеглась, и теперь белело вокруг ровно и гладко, как в январе. До весны, казалось, еще ох, как далеко!
Закурили, осторожно приглядывались к катеру.
– Хорош… – оценил Семен.
– Лучше некуда, со дна краше.
– А кто на нем плавал ту навигацию?
– А мне все равно! Не допытывался – ответил Стрежнев. – Механиком вроде Гришка Трепло.
– Ну-у!.. Там движок-то, наверно, хуже тарантаса.
– А ты думал, тебе под пломбой!
– Без мастерских нечего и связываться, – пал духом Семен. – Только опозоришься. Ты как хошь, а я не дотронусь.
– А у меня прямо руки чешутся. Сейчас… Я свое отышачил. Теперь вы валяйте с новым начальником.
Неожиданно проглянуло солнце, и всюду помолодело, снег засветился свежо, наивно.
А они все сидели, закуривали по новой и будто испытывали друг друга в терпении. Подходить к катеру обоим было страшно: пока сидишь поодаль, он вроде бы и не твой, можно еще поглядеть и уйти. Наконец Семен не выдержал:
– Может, в нутро заглянем?.. Посмотреть хоть, – ему не терпелось глянуть на двигатель. – Ключи у тебя?
– На вота, иди. Любуйся.
Семен взял ключи и закосолапил к катеру. Стрежнев наступил на окурок и пошел тоже.
С кормы, где было пониже, они залезли на катер, скользя валенками по накренившейся палубе, обошли кругом, заглянули в люки, покачали изогнутые полуотвалившиеся леера, поспинали кое-где с палубы снег. Семен хотел идти в машинное, но Стрежнев уже остановился у рубки. Зашли. Было в рубке темновато, и Семен сходил, протер снаружи тыльной стороной рукава стекла. Стрежнев попробовал: оба рычага – регулировки газа и реверса – ходили легко, не заклинивало. Но штурвал крутился туго, хотя руль был свободен – на весу.
Стрежнев, хмыкнув, скатал руль снова на нулевой градус.
– Вот как в машине… – о своем вслух подумал Семен.
– Пойдем.
Насилу открыли заржавевший замок, спустились в машинное. Здесь сумрак был еще гуще. Пришлось приподнять верхние решетчатые окна в крыше – фонарь.
Первое, что они увидели, – это рваные, перехлестнутые через дизель промасленные штаны. С фундаментной рамы двигателя, как мох с древней лесной валежины, свисали клочья потемневшей ветоши. На ржавых сланях валялись порыжевшие ключи, гайки, желтые растоптанные окурки. В углу, возле пустого ведра, была кинута затасканная фуфайка, возле нее намело кучку снега – просочился в какую-то щель.
Здесь никого давно не было, но человек, который хозяйничал прошлым летом, будто только что вышел и мог вернуться.
Глядели, молчали.
– Ни до чего не дотронусь, – наконец сказал Стрежнев и полез наверх. Семен двумя пальцами брезгливо прихватил с дизеля штаны и резко хлестнул ими в угол – зло рявкнуло на слани пустое ведро. Семен в ответ ему тихо выругался и шагнул к трапу.
Захлопнули окна фонаря, спустились и опять сели на старую осину. Стрежнев думал, будет ли завтра машина, чтобы уехать обратно: «Чести у этого начальника мне не выработать, да уж и поздно… Да и не к чему… Нет, Панкратыч не оставил бы зимовать тут свой катер…»
День уходил. За рекой на горе отсвечивал еще в низком солнце тусклый покосившийся крест на куполе старой церкви. С больших деревьев под церковью то взлетала с криками целая туча галок, то снова садилась, растворялась в темной паутине сучьев… Скучно все это было.
Стрежнев долго глядел туда, потом спросил:
– До скольки чайная-та?
– Не знаю, до восьми, наверно.
– Так хоть бы пожрать, что ли, да ночевать надо куда-то. А завтра, может, обратно машина будет.
