Джастис жил в больнице вместе со мной. Катал меня, как инвалида, в кресле-каталке, развлекал и старался скрасить пребывание в неизвестности.
— Ты же с кем-то встречался, — напомнила я однажды утром, когда мы завтракали в моем любимом месте — на скале под кряжестой елью.
— Встречался, — рассеянно кивнул он, нарезая колбасу.
— Я хочу тебя уволить…
— Ты меня не нанимала, чтобы увольнять, — даже не дрогнул он. — Бери бутерброд и ешь.
— Я серьезно. Ты тратишь время…
— Я не трачу время. Не тебе это решать.
— Что важного во мне? Я неудачница.
— Не пори чушь, — удостоил серьезного взгляда. — Ты держишься молодцом.
— Знаешь, чего испугалась, когда заболело сильно? Что я умру. Не ребенок, я…
— И что тут такого? Обычный инстинкт самосохранения.
Я сжала губы в нитку, тяжело дыша.
— Лали, у всех беременность проходит по-разному. Но большинству есть, ради чего страдать — есть мужчина, муж или семья, которая поддержит, что бы ни случилось. Ты же страдаешь ради невинного ребенка, не желая быть связанной с теми зверствами, свидетельницей которых ты стала. Но у тебя есть и своя жизнь. И она не менее ценна, чем жизнь ребенка. Вы оба важны. И для меня — тоже.
Я с трудом расправила спину, чтобы вдохнуть, потому что после таких слов хотелось съежиться еще сильнее.
— Ты — свободный, красавчик… — прошептала упрямо. — Тебе нечего делать рядом со мной. Это уже вышло за всякие рамки…
— Как это нечего? Ты в курсе, что только к тебе прилагается настоящая вареная колбаса на завтрак?
Я прыснула.
— Вика мне ее просто так никогда не выдаст. — И он взялся за термос. — Такая только в Аджуне для больных делается.
— Представляю, какие у них завалы этой колбасы, раз я тут единственный пациент.
— В стационаре. Остальные просто ночуют дома. Но колбасу по утрам разбирают стабильно…
— Джастис, — стянула я улыбку силой воли, — я серьезно. Капельницы мне может поставить кто угодно.
— Никто к тебе не притронется кроме меня. Я хочу быть с тобой, ты меня вдохновляешь.
— А если я перестану тебя вдохновлять? — Я вдруг поняла, что уверенность в том, что рискую оправдано, сильно убавилась. А вдруг ребенок родится нездоровым, и я обреку его на страдания? Вдруг со мной что-то случится, и он останется сиротой? Когда приходила боль, страх сжимал душу в тиски.
— Это невозможно.
— Я могу струсить, Джастис.
— Трусь сколько влезет.
— Ты просто так это говоришь.
— Что бы ты не решила, я тебе помогу. Если решишь, что не можешь… — Он вдруг замялся и нахмурился. Продолжить ему стало тяжело. — Имеешь право.
— Неужели? — усмехнулась я, подумав, что это его проявление неуверенности.
— Абсолютно, — поднял он на меня взгляд. — Тебе не нужно нести это все одной.
— Что? — опешила я.
— Что слышала. Родим сначала белого медвежонка. Потом подумаем про котят…
— Ты ненормальный, — усмехнулась обескураженно я, завороженно глядя на него. Безумие этого утра начинало нервировать не на шутку.
— Мне бы так хотелось. Поэтому я не могу тебя бросить, понимаешь?
— Ну и шутки у тебя.
— Если бы…
— Если бы я была здоровой и везучей, и ты бы за мной побежал — я бы не стала сопротивляться.
— А в кресле каталке, когда не можешь никуда бежать, сможешь? — И он протянул мне чашку.
— Ты меня жалеешь.
— С чего? — покачал он головой. — Ты не умираешь. И не болеешь. А к одиноким девушкам с медвежатами у меня, видимо, генетическая слабость.
— Ты про Вику? — закатила глаза.
— Хватит меня диагностировать, — беззлобно проворчал он. — Просто услышь — я тебя не брошу. И не надо меня дергать за усы.
