Картина первая
СМЫШЛЯЕВ Сатира отображала жизнь, представляя ее чудной и безобразной до смешного, и мы смеялись. Однако теперь, когда сама жизнь стала сатирой, что может рассмешить нас, благополучно превратившихся черт знает во что: в карикатуры, злые картинки, фантомы, не надобные друг дружке. Никому не надобные, по большому счету. Фантомы не умеют смеяться и плакать… А ну-ка, давайте по совету баснописца теперь обратимся к зеркалу. Не по причине подстригания бороды или приглаживания вихра, а всерьез, чтобы в глаза себе посмотреть… Пусть даже придется перед тем и выпить для храбрости. По такому случаю можно… Если, конечно мы не разучились смотреться в зеркало. Если в нас осталось еще хотя бы немного от себя маленьких, от тех, на кого не могли налюбоваться родители, когда наряжали перед тем, как вести к фотографу. И наряжали, и причесывали, и целовали в затылок… А мы боялись вспышки. Это теперь нам вспышки не страшны. Вспышек стало много… Давайте обратимся, всмотримся. Что нам сулит этакое предприятие?.. Сделается дурно?.. Не исключено… Плохо, конечно, но… хорошо. Значит, не все потеряно… Зеркалу, не исключено, станет смешно… Может быть, может быть, не могу быть уверенным, но может быть что-нибудь изменится?.. Что изменится? Не знаю… Может быть, начнем катастрофически худеть… Сразу… На глазах… А, может быть, отправимся на кухню и пустим газ. Зачем? Да затем, чтобы кто-нибудь, услышав страшный запах, пришел на помощь. Хоть кто-нибудь… Например, сын или соседка, или сосед, которому всегда отдавал долг…. Малодушие, конечно… Пусть. Пусть себе малодушие… Придут на помощь – значит не все погибло. Не разучились, стало быть, проявлять сочувствие… Если же из страха прибегут – тоже годится. Какое-никакое движение души… Кто-нибудь. Кто угодно. Да вот, хотя бы сын… Сереженька. Еще вчера ты был маленьким, не больше мизинца. Мы с мамой наряжали тебя, перед тем как вести к фотографу. Смеялись… Не над тобой, нет. Просто мы были счастливы… Долго были счастливы. Мы же оба были великими выдумщиками. Вот почему в нашем доме поселились химеры… Знаешь, кто это такие? Это такие… Не важно. Они и сейчас являются иногда. Поют по ночам. Ночные певуньи. Теперь от их пения становится грустно… Знаю, что выгляжу дураком. Много пафоса. Знаю… Это все из-за подаренного тобой халата. Этому халату подобает турецкая феска. Такая шапочка, с кисточкой на конце. И кривая, турецкая же сабля… Нет, халат здесь не при чем. Пафос приходит с возрастом и проникает в нас. Как раковая опухоль… Ничего не поделать… Хочу говорить с тобой по-другому, сын, на понятном тебе языке, но, стоит открыть рот и льется вот это самое… Это – старость, сын. Никто не виноват, сын.
Матовая дверь позади склонившегося над своим занятием Льва Александровича Смышляева взрывается. Именно так точнее всего назвать возникновение высокого, коротко стриженного, спортивного телосложения вопиющего героя в брызгах разбитого стекла. Оказавшись в зияющей кухне герой принимается кашлять. Он хватается руками за горло, он пучит глаза, он кланяется и машет руками. В эти минуты он вовсе не кажется героем. Героем кажется Лев Александрович, невозмутимый и величественный, позволивший себе отложить занятие не сразу же, когда случился колючий этот взрыв, а только после того, как работа над очередным карандашом завершилась.
СМЫШЛЯЕВ (Сдержанно удивленно, фраза производит впечатление отрепетированной.) Сереженька?
