Да это не человек! Это свеча! Это… драгоценность…
– Таточка, у тебя нитка порвалась… и запуталась… давай я вставлю.
– Спасибо, душка, я сама.
– Тебе плохо видно. Свеча догорает.
– Свеча?.. да, и правда…
– Правда?..
– Все, все правда…
– И то, что мы сидим и шьем здесь, тоже правда?
– Да.
– А я думала, мне все это снится…
Катится круглый теплый жемчуг под их еще детские пальцы. Нет прощения. И нет возврата.
Под столом перевернулся и во сне взлаял их любимый спаниель.
– А рубин похож на кровь, Тата.
– Настя, что ты болтаешь.
– Девочки… девочки… умоляю, тише…
* * *
…Татьяна грела руки под мышками. Анастасия насмешливо бросила:
– Хочешь, выну тебе из баула зимнюю муфточку?
– Отстань! – сначала бросила в ответ Татьяна, а потом миролюбиво добавила:
– Не сердись, я нарочно. Спасибо. Не надо.
С парохода на железнодорожный вокзал их опять везли в этих кургузых сибирских возках. Они маленькие, верх хиленький, из тонкой ткани, напоминают не телегу, а пролетку, и трясутся, Боже мой, так трясутся на мостовой! А на дороге в распутицу – так просто валятся на бок. Сколько раз эти клятые возки переворачивались в пути! И ржали лошади, и красноармейцы выгоняли сестер на снег, и дядька Нагорный ласково брал на руки братика – а ну как зашибется, от матери нагоняй, лечоба бесконечная, и слез не оберешься.
– Таточка, ты держись за меня и не упадешь.
– С чего ты взяла, что я упаду!
И опять эта светлая, как молодой месяц, улыбка.
– Стасинька, прости, если я тебе грублю. Я в этом Тобольске как-то огрубела.
Анастасия взяла холодные руки сестры в свои. Возок колыхался студнем, кони тащились в гору.
– Ерунда. Не думай ни о чем плохом! Тут и так все плохое вокруг.
Она фыркнула.
– А Сибирь? Разве она плохая? Она же очень красивая. Я рада, что я увидала ее. А то смотришь на карте: Сибирь, Сибирь, а там все зеленым закрашено, это могучие леса.
– Таточка, а мы что, теперь уже не цари?
– А ты сама как думаешь, кто мы?
– Таточка, а ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Пианисткой.
– О-о-о! Как это красиво. Но это же надо так много заниматься на рояли!
– Да, надо. Работать надо везде и всегда.
– А я думала, ты хочешь стать врачом. Как наш доктор Боткин.
– Почему это?
– Ну ты же работала сестрой милосердия.
– Но и ты тоже. И все мы. Была война.
– У тебя так хорошо получалось перевязывать раны. И накладывать мази. Раненые говорили: мне не больно, не больно! А сами белые как мел лежат. И чуть не орут. От боли.
– А ты кем хочешь стать, Настюша?
Возок сильно накренило, и они завизжали и вцепились друг в дружку.
– Вот, я говорила, держись за меня! Я хочу стать цирковой артисткой. И ходить по проволоке! И чтобы все, все на меня смотрели!
– Ох, Stasie… – Татьяна подоткнула кудри под фетровую шапочку с темной вуалькой. – Ты так себя любишь?
– Нет, нет! Наплевать на меня! Я вас, вас всех люблю! Нас…
В возке впереди катили матрос Нагорный, цесаревич и Ольга.
Солнце насквозь пробивало лучами Ольгины серо-голубые глаза, и они светились изнутри. Вот они плыли на пароходе – уже свобода. Вот они катят в этих дурацких крохотных, как для кукол, телегах – свобода! А сейчас будет вокзал, и поезд. И свобода нестись по гладким бесконечным рельсам вдаль, все вдаль и вдаль. На неведомый Урал. Они увидят Урал! И это – свобода. А Дом? Где они будут жить. Что Дом? Дом – тюрьма? Но ведь жизнь – свобода.
…Не ври себе, Ольга, мать там плачет… писала ведь: окна закрасили белой краской…
