– Играю, – растерянно сказала она.
– А! Это вот здорово. У нас тут есть рояль. Правда, расстроенная. Не настраивали давно. Но звуки, ха, ха, издает. Увешались камешками-то! Хитрованки! – Глядел на Татьянины браслеты, усыпанные росой мелких бриллиантов; крупный, с перепелиное яйцо, сапфир взрывался слепящим светом, в него било солнце сквозь грязное оконное стекло: в комендантской окна не были замазаны, как всюду, известью. – Все на себя понацепили, что можно! Ну, с вас мы все это добришко, конечно, сдирать не будем… а то можно бы… – На мочки смотрел, на пылающие в них алмазы. – С мясом…
– Тата, не бледней, – шепнула Ольга, – в обморок не грохнись…
– Вы дьявол! – высоко, как со скалы, крикнула Анастасия.
Авдеев обернулся к ней и пошел на нее. Она не пятилась, стояла, только крепко зажмурилась.
– Это мы еще посмотрим, – тихо и изумленно пообещал он.
Анастасия открыла глаза.
– Настя, молчи, прошу тебя. Ты всех нас погубишь.
– Оля, хорошо.
– Эти драгоценности, – Авдеев цапнул ожерелье на груди у Татьяны и чуть не порвал его, – все созданы нашим, рабским трудом! Нашей рабочей кровью! Нами… мы стояли у станков! Мы надрывались в шахтах! Мы!.. а не вы. Это на наши, на наши кровные, народные деньги вы – их – покупали! А теперь мы сорвем их у вас с шей, с запястий! Из ушей – вырвем! Мы их – народу вернем! Сполна вернем! И это… будет… справедливо!
Далеко, в гостиной, били часы. Авдеев копался в чемоданах и баулах.
Время остановилось. Алексей зевнул и сел на подоконник. Татьяна следила за ним – чтобы не упал, не ушибся, не подвернул ногу.
… – Ты здесь… я не верю.
– Дай я тебя пощупаю. И их… пощупаю тоже.
– Лекарства?
– Да. Их.
– Видишь? Нет, ты чувствуешь? Мы все зашили… Мы все… привезли. Все с нами.
– Умницы мои.
– Почему мои, родная, и мои тоже.
– Отец, никто у тебя не отнимает твоего отцовства. Любуйся. И целуй.
– Дай я тебя поцелую.
– И я тебя.
– И я.
– Тише, тише. Здесь все может прослушиваться.
– Алешинька!.. ты так вырос за это время.
– Мама, у меня болит здесь. И еще вот здесь.
– Солнышко, тебе надо быть осторожней. Всегда.
– Я и так стараюсь – всегда.
– Любимая, дай я его прижму к себе.
– Только осторожней прижимай. Не причини ему боль.
– Папа! Сожми меня изо всех сил! Я так по тебе соскучился! Я так…
– Милые! Милые! Да ведь Христос воскресе!
– Воистину воскресе!
* * *
…Алексей, что ни ночь, стонал. Как он ни крепился, боль оказывалась сильнее его. Всегда сильнее. К его кровати подходили все. Мать вскакивала первой и неслась к нему, будто летела белая птица и крылья развевались. Склонялась над изголовьем, всей крупной, мощной грудью. Обнимала не руками – всею собой. Эта грудь выкормила пятерых. Эти руки выхаживали, бинтовали, перевязывали, пушили слежалую вату, стирали попользованную марлю, чтобы высушить и наложить опять – в военных госпиталях подчас была нехватка перевязочных средств. Неужели она, такая сильная, умелая, милосердная, не спасет, не вылечит своего единственного сына?
Цесаревич тяжело поднимал веки. Мать с ужасом глядела: у него глаза старика.
Как у младенца Рафаэлевой мадонны, проносились мысли и улетали, свободные голуби.
– Алешинька. Родненький. Как ты?
– Мама… Плохо.
Она клала ладонь на лоб и убеждалась – да, правда: пот холодный, а лоб горячий.
– Где болит?
– Мама, везде.
Она откидывала одеяло и трогала распухшее колено. Под тонкой кожей ощутимо прощупывалась и явственно была видна гематома – синяя, лиловая. Царица просвечивала гематому отчаянным взглядом и видела в ее глубине, в недрах тела сына, черноту, и эта чернота становилась уже непроглядной.
