Разведчики перемахнули через плетень, кинулись к избе. Невысокий быстрый паренёк очутился первым у двери, рывком открыл её и прижался к стене сбоку – бросив внутрь французскую осколочную гранату F-1, прозванную лимонкой. После взрыва ворвались в избу, вскидывая винтовки.
Три другие группы уже были в соседних дворах – красные выскакивали из изб под выстрелы, некоторым удавалось пробежать к лошадям, вскочить на неосёдланную. Двое с винтовками, один с двумя револьверами залегли за колодезным срубом – разведчик из-за овина забросил туда лимонку, которая разорвалась с её характерным на открытом воздухе негромким хлопком.
Дико заполошные, утробные, очумелые голоса красных, выкрикивающие матерную ругань, перекрыл призыв:
– К пулемёту!
Но у двуколки, где был пулемёт, уже прилёг разведчик – подсёк одного, второго, третьего из маузера, упирая в плечо приклад, которым служила кобура орехового дерева, называемая колодкой.
Красные, полуодетые, почти все босиком, убегали задворками, через огороды, пропадали в ночи.
– О! Вон туда заскочил! – один разведчик тронул за плечо другого, показал рукой на сарай.
Они вошли в сарай с винтовками на изготовку, сказали в один голос:
– Сдавайся!
В темноте разглядели поставленные сюда до зимы сани, из них поднялся, живо воздев руки, человек:
– Не стреляйте! Я безоружный!
Его вывели во двор, подошли другие разведчики с подпоручиком.
– Меня подневольно в команду взяли! Поглядите – пиджак на мне! – сказал пленный тоном простосердечия, старательно держа руки поднятыми.
– Обыскать его! И хозяина вызвать! – велел подпоручик.
Появился хозяин избы с керосиновой лампой. Лишь только она осветила лицо пленного, взметнулся крик:
– Во-от кто! Я тебя узнал!
– Что такое, Утевский? Кого вы узнали? – недоверчиво спросил офицер взволновавшегося паренька-солдата.
Тот принялся объяснять:
– В Бузулуке зимой стали хватать эсеров! Посадили в тюрьму Переслегина, Захарьева. Я с товарищами требовал их освобождения, и меня тоже схватили, посадили в ту же камеру. И пришёл он, потребовал, чтобы Захарьев встал на колени, тот не встал, и ты… – юный солдатик повернулся к мужчине в пиджаке, – ты стал стрелять ему в живот… Потом ты закричал Переслегину, чтобы он встал на колени, а он дал тебе пощёчину. И ты стал избивать его, пожилого, больного! У тебя были засучены рукава, я видел татуировки на твоих руках, на пальце видел медный или золотой перстень с печаткой. Ты бил Переслегина кулаком и ладонью, рукояткой нагана, ногами и выстрелил ему в лицо.
– Покажите руки, – сказал пленному подпоручик, тот показал пятерни, растопырил пальцы, говоря со скорбным как бы смиряемым негодованием:
– Никакого перстня, ошибка, спутал с кем-то меня!
Солдаты задрали ему рукава – округлые мускулистые руки оказались выше кистей покрыты рисунками.
– Наколки у многих на руках! Неуж у ваших ни у кого нет? – сказал мужчина офицеру.
Тот спросил Утевского:
– Не помните, какие татуировки?
Солдат мотнул головой:
– Нет!
У пленного вывернули карманы, велели снять сапоги; лампу передавали друг другу, освещая его со всех сторон, опускали её к земле – перстня не увидели. Подпоручик послал ребят с лампой в сарай – не брошено ли там оружие. Не нашли ни револьвера, ни пистолета. Один из разведчиков, подняв лампу над пленным, сказал:
– А его ли пиджак?
Взгляды обратились на хозяина избы:
– Не ваш пиджак он взял?
Селянин подумал и ответил, что нет. Было понятно: он мог солгать, боясь мести.
