Солнце смерти - страница 2

– Не знаю.

Мир вокруг потемнел. Я вытянул вперед руки, словно слепой. И потерял сознание.

Болезнь продолжалась несколько недель. Должно быть, я перенес ее в забытьи, в ничем не нарушаемой тишине: она осталась в памяти как нескончаемые послеполуденные часы лета, когда не слышно даже шелеста листьев. Некоторые звуки, совсем слабые, бесшумные – очень медленный поворот дверной ручки, ложечка, скользящая кругом по чашке, – настолько сильно ранили мне слух, что еще и сегодня вспоминать об этом больно. Какие-то ядовитые мысли терзали меня. Я думал, что если усну, то потеряю зрение и, проснувшись, уже не обрету его снова. Я боялся, что в этой бездонной темноте у меня отнимут маму… Все мое существо боролось с забытьем, в которое я погружался, стремилось удержаться на скользком берегу, на который я скатился.

Окрепнув и встав на ноги, с каким удивлением обнаружил я, что все вещи находятся на своих местах, с какой ненасытностью узнавал их снова! Присутствие их казалось мне странным и в то же время беспредельно желанным: виноградная лоза, покачивающаяся у окна, птичка, поющая в клетке, солнце, лижущие мне руки, словно собака… Какой восторг вызывало все это! Возле нашего дома стояла церковь Богородицы, и ежедневно в полдень колокол ее звучал так, будто звонили прямо над нашей крышей. Прошло столько недель, а я его не слышал! В полдень того дня, когда я снова насчитал тринадцать ударов звонаря Ане́стиса, мне показалось, будто я снова возрождаюсь к жизни.

– Мама! Мамочка! Ты слышала? Тринадцать!

Мой голос прошел сквозь стену, и мама поспешила ко мне.

– Я насчитала двенадцать. Ты не умеешь считать!

Это была наша старая игра. И мне и ей было известно, что Анестис, сын звонаря, звонил вместо двенадцати раз тринадцать. Всякий раз, когда его отец засиживался в таверне, маленький богохульник нарушал порядок, повергая весь город в замешательство. Мы, дети, приходили в восторг от его дерзости, тогда как взрослые отказывались признавать очевидное. И тут же наш герой трепыхался в руках какого-нибудь мучителя, не зная, что мы боготворим его, наблюдая издали.

– Мама! Неужели ты не слышала?

– Да! Да! Их было тринадцать.

Я повис у нее на шее, поцеловал в губы. Она тоже становилась на нашу сторону, увеличивая тем самым численность детской армии.

– Мама! Я скажу деду, что ты тоже слышала!

Произнеся эти слова, я тут же испугался, что мама станет ругать меня. Но нет, ругать меня она не стала!

– Скажи! – ответила она с каким-то упрямством в голосе. – Начиная с сегодня, мы оба каждый день будем слышать тринадцать ударов.

«Мы оба!». Стало быть, мы отличались от всего остального мира? Стало быть, только мы и обладали слухом? Но ведь это же было чудесно! Это было настоящее счастье! Воскресение из мертвых!

И все же мама угасала. Она не заботилась о себе, не причесывалась, испытывала отвращение к еде, не могла уснуть. Вместе с ней терзался и я: какой-то тайный червь точил меня.

Однажды Якумина вынула из шкафа мою выходную одежду, почистила ее щеткой и положила на стул: после полудня должен был приехать извозчик Козмас и повезти нас с мамой на прогулку.

«Прогулка? В коляске?». Снова вернулись былые времена, рассеялись тучи! Коляска была для меня символом нашего семейного счастья. Всякий раз, когда мы катились на ее колесах, коляска везла нас к радости и удовлетворенности. Отец и мама сидели рядом на глубоких сиденьях, а я – один, напротив них, засунув ноги им меж колен, и смотрел на них словно на некую божественную чету. Видеть их не было нужды – было достаточно слышать. Отец шептал ей: «Ты счастлива, моя Вечная?». Мама не произносила ни слова. Я знал, что она сжимает ему руку и предается грезам наяву. «Мы приехали, моя Вечная!». Это было либо где-нибудь на берегу моря, либо в чаще леса. Отец брал жену за талию и опускал на землю. «Ты слишком балуешь меня, милый супруг. Нужно, чтобы иногда я двигалась и без твоей помощи!» – «Хочу недоставать тебе, когда я умру!».