Я подошел к Глебу и позвал его по имени, но он не обратил на меня внимания. Я попробовал позвать еще раз, но нет – он готовился к прыжку, словно какой-нибудь хищный зверь.
– Глеб, Глеб, – повторял я, – давайте я заберу кошку с собой, раз такое дело, – но он не слышал меня.
Тогда я осторожно прикоснулся к его плечу. Я был напряжен: от него можно было ждать чего угодно, тут на столе полно острых предметов. В таком состоянии он мог родное дитя проткнуть вилкой ради, фигурально выражаясь, попутного ветра. Похоже, он до глубины души верил в свое право на месть, а «праведный гнев» – штука серьезная. К тому же Глеб был силен, несмотря на возраст и изможденный вид. Я видел, как он перетаскивал бревна во дворе. Мышцы – как сталь. Тупой и сильный – эта комбинация была мне не по вкусу. И еще: он, как истинный псевдопатриот, давно почуял, что я презираю практически все, что он любит, и что я – не патриот. А вот этого он простить не мог. Он хотел доказать свою любовь к родине самым верным способом – убийством. Я это знал по его ежевечерним двухминуткам ненависти, которым он предавался с творческим вдохновением. Он разговаривал с телевизором и ждал своего часа. Расстраивался, что слишком стар для войны. Что ж, он всегда может устроить маленькое сражение в своем же собственном доме, что он, похоже, и решил сделать. Повод нашелся, и я уже как бы выступил на стороне врага.
– Глеб, – обратился я к нему снова, – Глеб, вы оставьте, пожалуйста, кошку, я ее заберу. Она больше не будет вам досаждать.
– Ага! – взревел он. – Вот что ты задумал?! Кошку хочешь у меня забрать? Может, и дочь тебе отдать? Ее захотел? А? Каков умник нашелся! Это моя кошка, и я ее собственноручно придушу! А ты, – взревел он, – ты-ы – прочь из моего дома! Прочь, жулик безработный! Наркоман! Прочь, ловелас! Иезуит! Предатель! Фашист!.. Прочь, пока цел! – дрожащим указательным пальцем он тыкал в сторону двери. – Ну! Даю тебе три минуты!..
Еще недавно я бы наверняка завелся от его крика, но теперь, когда я намеренно вырабатывал новые привычки, я спокойно слушал его срывающийся то на писк, то на рычание голос. Я чувствовал, как он надрывается, но не воспринимал его агрессии. Конечно, я был напряжен, понимая, что всякое может случиться, но я мыслил здраво и даже – где-то на задворках сознания – ощущал гордость за свою благородную, новоприобретенную сдержанность. Я схватил кошку и невероятно широкими шагами пошел в комнату. Закрыв дверь на щеколду, я стал собирать вещи. Глеб продолжал бушевать в гостиной, кричал что-то про Америку и пятую колонну, но в мою комнату, похоже, не решался сунуться. Несмотря на всю свою злобу и хорошую физическую форму, в душе он был трусом. Я это вдруг ясно почувствовал и поэтому был относительно спокоен. Трус не нападет, если понимает, что результат может быть не в его пользу, а он, хоть и был недоумком, все-таки смутно понимал, что я не такая уж размазня.
Через пять минут я в своих осенних ботинках вывалил на улицу. И уже довольно далеко, уже у самого фонарного столба, что возле дома участкового, я наконец сообразил, что не знаю, где живет этот самый Ян. Блять!
Возвращаться мне не хотелось. Я, конечно, понимал, что совесть моя чиста, что я поступил единственно верно, но все-таки… мое бегство выглядело – для моего внутреннего прокурора – как будто я виноват и меня преследуют. Я бросил на снег чемодан и, усевшись на него, закурил сигарету, стал гладить кошку, которая порывалась сбежать от меня, когда я переставал ее прижимать к груди и гладить. Вокруг была словно глубокая ночь, хоть часы и показывали десятый час. Никого в округе не было, тишина, даже ветер стих. Какой-то зимний вакуум. Говорят, через неделю стоит ждать потепления. Апрель ведь на дворе как-никак.
