Сон городского воробья - страница 2

Это известие раскололо мою жизнь надвое. В той, далекой, московской ее части осталось все, что было и есть мне дорого – родители, друзья, шаткое положение нищего, но гордого собой гражданина своей страны, бывшие возлюбленные, прекрасное, но чересчур академичное произношение голландского языка, вечные страдания гадкого утенка по своей некрасивой и неславянской внешности, иными словами, то, что привязывало меня незримыми нитями, державшими крепче настоящих пут. И все же это были цепи, которых не хотелось терять. Теперь Рубикон оказался перейден сам по себе, мановением росчерка высокого полицейского чина в запредельном министерстве юстиции. Я была и счастлива, и несчастлива одновременно, потому что с неизбежностью всегда трудно смириться. А она заключалась в том, что у меня больше не было выбора – я была просто обязана остаться, остаться, чтобы навсегда забыть кривую ухмылочку офицера, чтобы утереть нос высокому полицмейстеру, и наконец, чтобы Руди и Труди было о чем поговорить в редкие минуты их духовного единения.

И тут я подхожу к самому трагическому моменту – ибо это весьма невинное решение послужило не первым, но весьма и весьма увесистым камнем преткновения в их непростых отношениях. Руди радовался как ребенок. И как ребенок не ищет объяснения чуду, так и Руди не доискивался до истинных причин и колесиков моего дела. Иное дело Труди – для нее, казалось, рухнул мир, столь заботливо сотворенный Господом исключительно для голландцев. Почему-то именно мне с нерусской внешностью и фамилией было суждено упасть яблоком раздора в ее семью. По счастью и по неведению, я просто не понимала длинных разговоров и споров в силу своего несовершенства в языке. Я чувствовала, что по-своему благодарна этим людям, в доме которых я жила, но видела, что чем дальше, тем больше они отдаляются друг от друга, тем меньше их интересует их общее прошлое, и уж тем более мое туманное настоящее. А я искала работу, каждый день названивая из автомата многие десятки звонких гульденов, потому что мне не разрешали пользоваться домашним телефоном, писала и рассылала письма, заливала пустым кипятком супные пакетики сомнительного качества, и все чаще уходила из дома. Однажды, но это уже совсем другая история, я ушла совсем, а когда вернулась, то Руди уже жил в другом доме, за городом, на зеленом лугу около деревни, начисто сожженной немцами во время войны, а Труди старательно учила языки и сдавала мою комнатушку рыжей толстой голландской провинциалке, вероятно, втайне напоминающей ей саму себя незапамятное количество лет назад.

Но у этой истории оказался совсем другой, печальный и возвышенный конец.

Ангелы и люди

Мы с Труди уже давно не разговариваем о том, что произошло. Мы просто часто встречаемся на втором этаже ее дома в самом центре узких улочек и пьем вино из его бутылок. Бутылки это все, что от него осталось. Бутылки он завещал своей жене, хотя с горечью признавался мне, что она ни черта ни смыслит в хорошем красном вине, и что поить ее дорогим напитком все равно, что предлагать его корове. Это звучало обидно, но было чистой правдой.

Я тоже ничего не понимала в этой темно-красной терпкой жидкости, но терпела ее, как я терпела присутствие Труди. Собственно, Труди я терпела из-за Руди, а когда последнего не стало, у меня ни осталось ни одной причины терпеть этот божий одуванчик, но, тем не менее, я упорно ходила на второй этаж и пила вино. Печенье и сыр Труди держала под строгим контролем, да я и не настаивала. Мы просто пили вино и смотрели старый черно-белый телевизор, каких уж нет нигде, даже в богом забытой России.