Мне потом долго будет мерещиться, как обдает в лицо свечным жаром от земных поклонов. И будто кто-то невидимый перебирает намоленной лестовкой чьи-то древние имена.
Длинная ночь растворяется в робком утреннем свете. Слышу:
– Вот и Христос народился, доча, с праздником, – женщина в сером теплом платке протягивает в подарок банку домашней сметаны. Сокровище.
– Спаси Бог.
Прижимаю подарок, реветь как-то неловко. Когда пойду по безлюдной дороге, вот там и наревусь.
Как после той лютой ночи, когда в ледяных сенях слушала чей-то нечленораздельный хрип.
– Спирту дай. Урою тут вас всех. Хозяина, сука, позови.
Дверь между нами тонкая, тесовая. Он шарахает по ней кулаками, ногами. Сыплются опилки с потолка, трещит старый тес. От страха скулит собака в будке. Я с колуном в руках, как припадочная ору ему через дверь.
– Вали отсюда, вали откуда пришел! Нет у меня ничего. Если дверь сломаешь, зарублю тебя на хрен, прямо здесь зарублю.
Стихло все внезапно, как и началось. По снегу заскрипели удаляющиеся тяжелые шаги. Больше не приходил. То ли замерз в ту ночь, то ли убили – не знаю.
– Ты откуда приехала? – ласково спросит меня Лукерья Ефимовна, когда я в скорости загляну к ней по приглашению и застыну на пороге. Внутри натоплено, начисто выбелено, стулья бирюзовой краской покрашены, коврики пестрые, половицы широченные, по узким окошкам герань и фиалки.
Иконы в дальней комнате за вышитой занавеской мелькнули темными огромными краями. По старой вере иконы должны быть без окладов, грех святые образы под мирскими украшениями прятать, да еще и гвозди в них вколачивать. Так и темнеют нетронутые с семнадцатого века, прадедами принесенные, словно вкопанные навечно столбы, держащие небеса с золотыми звездами.
Светло от них в этом мире, чисто, правильно.
– Чья ты, доча? Ты чья?
Нити вечные судьбы
Тянут Парки из кудели,
Без начала и без цели.
Д. Мережковский
Вначале был пустая квадратная рама, устойчивая и необъятная, как старый широкий кедр. Рама появилась между мирами, залитыми светом. Потом возникли руки, держащие клубок прочных нитей молочного цвета. Началось творение. Руки превращали нити в тугие струны основы. Основа натянута, пришло время делать заработку, перебирать и соединять нити в пары. Одни попадают в ближние, другие в дальние, снова в ближние и опять в дальние.
В роддоме безлюдно, вечер, суббота, июльское марево смешано с дымом горящих вокруг торфяников. Девочка родилась помятая, лиловая, зато быстро. Духота, открытые окна затянуты марлей, у мамы нет молока, ни одной капли нет.
Папа хотел назвать девочку Мая, но маме это не нравится, нет такого имени.
Таких девочек миллион, тьмущая тьма, у которых папа и мама пытались друг друга любить или хотя бы договориться, потом отчаялись и очень устали. Не счесть таких девочек. Они как весенний снег, питают землю, растворяясь в буднях школ, институтов, профессий, выходов замуж, разводов, повзрослевших детей, постаревших родителей.
Детство проскальзывает дымчатым облаком. Юность врезается в мягкую ткань кривым ножом. Дальше стоп, а то швы разойдутся, вернется мрак.
Ряд, заработка, стук колотушки, крючком подтягивается за узлом узел, я хочу научиться ткать ковры, настоящие ворсовые на вертикальной раме. На гранатовом фоне я сотку цветок, который держит в руках Богиня Мать, вокруг нее будут звери, цветы и птицы. Мягким ворсом создам орнаменты, плотным переплетением их закреплю, острыми ножницами перережу все узелки.
