– Дело кончено, монсеньор. Ваши земляки встретят королевский прием, и если вам самим угодно убедиться, попробовав нашего вина…
– Я ничего не пью, благодарю вас. – Капитан подошел к окну и приказал подвести себе лошадь.
– Монсеньор, – обратился к нему Фурнишон, о чем-то поразмыслив (получив три пистоля, с таким великодушием уплаченные офицером вперед, Фурнишон величал незнакомца монсеньором), – монсеньор! Как же я узнаю этих господ?
– Правда, черт возьми! Я и забыл… Дайте мне огня, сургучу и лист бумаги…
Госпожа Фурнишон принесла требуемое, и капитан сделал на жидком сургуче оттиск своим перстнем.
– Видите вы это изображение? – спросил он хозяина.
– Красивая женщина, клянусь честью!
– Это голова Клеопатры. Каждый из моих земляков должен предъявить вам такой отпечаток, и вы дадите предъявителю приют на столько времени, на сколько я прикажу.
– Мы будем ожидать ваших приказаний.
Капитан сошел с лестницы, вскочил на лошадь и ускакал. В ожидании его вторичного посещения супруги Фурнишон припрятали тридцать ливров. Особенно был доволен хозяин.
– Военные! – твердил он. – Нет, положительно вывеска неплоха, и если нам суждено разбогатеть, то мы достигнем этого не иначе как при помощи шпаги.
И он принялся начищать свои кастрюли к долгожданному двадцать шестому октября.
Утверждать, что госпожа Фурнишон может хранить тайну так строго, как требовал незнакомец, было бы большой смелостью. К тому же она, по-видимому, считала себя освобожденной от всяких обязательств по отношению к нему – ведь он оказал предпочтение мужу с его «Шпагой гордого рыцаря». Но так как при всем том ей еще о многом приходилось самой догадываться и сказано ей было, собственно, очень мало, то, желая построить свои предположения на прочном основании, она начала с того, что стала доискиваться, кто бы мог быть этот неизвестный офицер, так щедро оплачивавший содержание своих земляков. С этой целью она спросила у первого же проходившего мимо солдата, как зовут офицера, проводившего учение. Но солдат оказался не так нескромен и болтлив, как его собеседница, и, прежде чем ответить, осведомился, зачем ей это нужно знать.
– Он только что с нами беседовал и уехал, а всегда приятно знать, с кем разговариваешь.
Солдат засмеялся.
– Офицер, производивший смотр, не пошел бы в гостиницу «Шпага гордого рыцаря».
– Это почему? Разве уж он такая важная персона?
– Пожалуй, и так!
– Ну а если я вам скажу, что он заходил в гостиницу не для себя?
– Так для кого же?
– Для своих друзей.
– Офицер, производивший сегодняшний смотр, никогда не разместит своих друзей в гостинице «Шпага гордого рыцаря» – за это я вам ручаюсь.
– Ну, с вами не поговоришь, милый человек! Что же, этот офицер – такой высокопоставленный господин, что не захочет устроить своих друзей в лучшей гостинице Парижа?!
– Тот, про кого вы спрашиваете, не кто иной, как герцог Ногаре де Лавалетт д’Эпернон, пэр Франции, командующий пехотными войсками короля и, пожалуй, более король, чем его величество Генрих Третий. Ну, что вы на это скажете?
– Скажу, что если это он был у нас, то оказал мне большую честь.
Из всего этого читатель может судить, с каким нетерпением ожидалось двадцать шестое октября. Вечером двадцать пятого в гостиницу вошел человек и положил на прилавок довольно увесистый мешок с деньгами, сказав при этом:
– Вот плата за заказанный на завтра ужин.
