Сорок пять. Часть первая - страница 4

– Господина де Гиза, – холодно ответил всадник, – я уверен, не удержало бы такое соображение, и раз он не требовал выдачи Сальседа и сам ничего не сделал для его спасения, значит, между Сальседом и ним ничего не было общего.

– А между тем – извините, что настаиваю, но не я это выдумал, – продолжал Брике, – есть сведения, что Сальсед наконец заговорил.

– Когда? На суде?

– Нет, не на суде, а под пыткой. Да разве это не все равно? – Робер Брике тщетно пытался придать себе наивный вид.

– Нет, конечно, не все равно, далеко не все равно. Ну хорошо, заговорил, но что именно он сказал – неизвестно?..

– Извините, сударь, – заметил Робер Брике, – и это известно во всех подробностях.

– Что же, что? – не скрыл нетерпения всадник. – Сообщите нам, если вы так хорошо осведомлены.

– Не могу этим похвастаться, сам желал бы получить от вас какие-нибудь сведения.

– К делу! – перебил его всадник. – Как вы утверждаете, в городе известно, что сказал Сальсед. Что же именно?

– Не могу ручаться, что по городу ходят его собственные слова. – Робер Брике явно находил удовольствие, раззадоривая собеседника.

– Но все же – какие слова ему приписывают?

– Говорят, он сознался, что принимал участие в заговоре в пользу господина де Гиза.

– Против французского короля, конечно? Вечно та же песня!

– Нет, не против его величества короля Франции, но против его высочества монсеньора герцога Анжуйского.

– Если он сознался в этом…

– То? – подхватил Робер Брике.

– То он негодяй! – Всадник нахмурил брови.

«Да, – про себя молвил Брике. – Но если он сделал то, в чем сознался, то он хороший человек».

– Ах, сударь, чего не заставят произнести честных людей «испанский башмачок», дыба и раскаленный горшок!

– Увы! Это великая истина! – Всадник слегка вздохнул, тон его смягчился.

– Э! – прервал его гасконец, который не пропустил ни слова из этого разговора, поворачивая голову то к одному из говоривших, то к другому. – «Испанский башмачок», дыба – все это такие пустяки! И если этот Сальсед что-нибудь сказал, то он негодяй и его покровитель таков же.

– Ого! – воскликнул всадник, не в состоянии сдержать негодования и делая порывистое движение всем корпусом. – Вы запели что-то очень громко, господин гасконец!

– Я?

– Да, вы.

– Я пою, как мне нравится, черт возьми! Тем хуже для тех, кому мое пение не по нраву.

Всадник сделал грозный жест.

– Спокойнее! – произнес чей-то нежный и вместе повелительный голос.

Кому он принадлежал – этого Роберу Брике не удалось узнать. Всадник старался, видно, совладать с гневом, но не сумел справиться с собой.

– А вы знаете тех, о ком говорите, милостивый государь? – спросил он гасконца.

– Знаю ли я Сальседа?

– Да.

– Совершенно не знаю.

– А герцога де Гиза?

– Точно так же.

– А герцога Алансонского?

– Еще менее.

– А известно вам, что господин де Сальсед – испытанный храбрец?

– Тем лучше – сумеет мужественно встретить смерть.

– Знаете ли вы, наконец, что, когда господин де Гиз задумывает какой-нибудь заговор, он сам работает над ним?

– Мне-то что до этого, черт возьми?!

– И что герцог Анжуйский, носивший прежде титул Алансонского, сам приказал умертвить или допустил убить всех, кто был ему привержен: Ла Моля[5], Коконнаса[6], Бюсси[7] и других?

– Ну и пусть себе! Мне-то что! А, провались они!

– Как так? – негодующе воскликнул всадник.

– Мейнвиль! Мейнвиль! – пробормотал тот же неведомо откуда исходивший голос.

– Конечно, провались они. Я знаю, черт возьми, только одно: что у меня есть дело в Париже сегодня утром, а из-за этого сумасшедшего Сальседа у меня под носом закрыли ворота. Черт возьми! Этот Сальсед – бездельник, как и все, из-за кого ворота заперты, когда должны быть открыты.