– Мое имя, господин офицер? Оно написано на этой карточке, где вы найдете и еще кое-что.
– Это меня не касается. Ваше имя? Или вы его не знаете?
– Как не знать, очень знаю… А если б даже и забыл, то вы, как земляк и родственник, могли бы мне напомнить.
– Ваше имя, тысячу чертей! Разве есть у меня время признавать каждого?
– Хорошо, хорошо… Меня зовут Перд де Пенкорне.
– Пердукас де Пенкорне, – повторил господин де Луаньяк (с этой минуты мы будем называть его так – по примеру его земляка).
– «Пердукас де Пенкорне, – прочитал он на карточке. – Двадцать шестого октября тысяча пятьсот восемьдесят пятого года, ровно в двенадцать часов дня».
– «Ворота Сент-Антуан», – добавил гасконец, прикоснувшись к карточке своим черным худым пальцем.
– Прекрасно, все в порядке, проходите. – Луаньяк желал положить конец всякой дальнейшей беседе с ним земляка. – Ваша очередь, – обратился он ко второму.
К офицеру подошел гасконец в кирасе.
– Ваш пропуск?
– Как, господин Луаньяк?! – воскликнул тот. – Неужели вы не узнаете сына одного из ваших друзей детства, – вы столько раз держали меня на коленях?
– Нет.
– Я Пертинакс де Монкрабо, – произнес в полном изумлении молодой человек. – Вы меня не узнаете?
– Когда я при исполнении служебных обязанностей, то не узнаю никого, милостивый государь. Ваша карточка?
Молодой человек в кирасе протянул ему пропуск.
– «Пертинакс де Монкрабо. Двадцать шестого октября тысяча пятьсот восемьдесят пятого года, ровно в двенадцать часов дня. Ворота Сент-Антуан». Проходите.
Теперь очередь была за третьим гасконцем, с ребенком на руках и с женой.
– Ваша карточка?
Рука гасконца послушно опустилась в кожаную сумку, висевшую у него через правое плечо, но ничего там не нашла: движения его были стеснены ребенком, которого он держал на руках, и ему не удавалось отыскать требуемую бумагу.
– Зачем вы носитесь с ребенком? Видите ведь, что он вам мешает?
– Это мой сын, господин де Луаньяк.
– Ну так спустите на землю вашего сына.
Гасконец повиновался; ребенок заревел.
– Вы, значит, женаты? – уточнил Луаньяк.
– Женат, господин офицер.
– Двадцати лет от роду?
– У нас все рано женятся, господин Луаньяк… Вам ли этого не знать – вы сами женились в восемнадцать лет.
– Так… И этот меня знает!
В эту минуту к ним подошла женщина, за которой тащились двое детей, держась за ее юбку.
– А почему бы ему и не быть женатым? – Она откинула со лба прилипшие к нему густые пряди черных запыленных волос. – Или в Париже больше не в моде жениться? Да, милостивый государь, он женат, и вот еще двое детей, называющих его отцом.
– Да, но они не мои дети, а моей жены, господин Луаньяк, как и этот великовозрастный малый, стоящий за ними. Подойди, Милитор, и поклонись нашему соотечественнику господину де Луаньяку.
Рослый, коренастый, юркий юноша лет семнадцати, сильно смахивавший на коршуна своими круглыми глазами и крючковатым носом, нехотя подошел, держа обе руки за кожаным поясом. На нем была вязаная куртка и замшевые панталоны. Пробивавшиеся усики темнели над его губами, чувственными и наглыми.
– Это Милитор, мой пасынок, старший сын моей жены, по первому мужу Шавантрад, родственницы Луаньяков. Кланяйся же, Милитор! А ты замолчи, Сципион, замолчи, крошка! – увещевал он малыша, шаря по всем карманам и нагибаясь к ребенку, с ревом катавшемуся по песку.
Тем временем, повинуясь приказу отца, Милитор небрежно поклонился, не вынимая рук из-за кожаного пояса.
