Начальник пригвоздил Эйдана взглядом к стене и негромко спросил:
– Насколько лжива будет твоя книга? Или ты хочешь, чтобы тебе поверили?
Эйдан был уверен, что последний вопрос начальника не имеет отношения к литературе.
– Ты забегаешь вперёд, Ив, в моей голове лишь наброски – ничего более. Пока я лишь собираю материал…
– И как ты это делаешь? – прозвучало зловеще от Ломака. – Старина Олли, например, записывал мои рассказы на диктофон.
– Старина Олли никогда не был севернее Питтсбурга в отличии от меня, – бросил уставший от допросов Эйдан. – Не удивительно, что он скрывает своё авторство! Мне не нужен диктофон, чтобы сохранить в памяти нашу глупую беседу…
Начальник станции всё ещё сверлил взглядом молодого полярника.
– Отчего же глупую? Насколько я понял Рона, сейчас ты беседуешь с одним из главных героев своего произведения, или ты передумал? Оливер говорил, что хорошая книга – это когда читатель хочет оказаться на месте главного героя, а лучшая книга, когда он рад тому, что никогда не окажется. Твой читатель чему будет рад?
– Если читатель вообще будет – это, кстати, тоже слова Рона…
– Ты темнишь, салага!
– Ты тоже!.. – парировал Эйдан запальчиво, намекая на нежелание начальника рассказывать о погибшей сестре, однако спохватился и мягко закончил: – У каждого в жизни есть такие моменты, о которых хочется знать только ему самому… Либо не знать вовсе.
Ломак какое-то время сидел, напряжённо держа спину прямо, затем поник и его лицо помрачнело.
– Ты прав, салага, чертовски прав: есть такие моменты… либо они будут… – начальник взял странную паузу и с минуту таращил слепой взгляд в темноту. – Накануне моего отъезда на Коргпоинт мы с семьёй были у моих родителей. Прощальный ужин? Да, теперь уже можно и так сказать… Зазвонил телефон, и моя мать позвала отца на кухню. Он долго с кем-то разговаривал, расхаживая вдоль стола, а когда я прошёл мимо, то понял, что на том конце провода мой кузен, что отец разговаривает с ним и они по-прежнему враждуют… Они откопали топор войны, который, по сути, никогда и не зарывали. «И что же ты написал? Если ты вообще что-то написал… – кричал мой отец в трубку перед тем, как её бросить. – А даже если и написал – зачем это скрывать? Я тебе не верю, тебе никто не верит! Человек берётся писать только тогда, когда чувствует себя одиноким, а писателем становится тогда, когда его одиночество меняет чью-то судьбу! Чью судьбу поменяли твои книги?» – Ломак прищурился и неожиданно спросил: – Твоя книга может поменять чью-то судьбу, салага?
– Надеюсь, что мою, – ответил тихо молодой человек, кутаясь в зябкий полумрак.
– Как же я замёрз! – воскликнул Эйдан, врываясь в натопленное помещение. От полярника валил пар: усы, брови и борода парня поседели от инея, а пунцовые щёки, с побелевшими пятаками у глаз, оказались на грани обморожения. Он стянул с рук перчатки и принялся дышать на покрасневшие кисти. – Чёртов ветер, всё из-за него! Такое впечатление, что навалился Питерак!
Ломак флегматично глянул через плечо на вошедшего и продолжил набивать сумку тёплыми вещами. Его мощная спина и покатые плечи двигались так, словно он кого-то крепко держал одной рукой и бил одновременно другой.
– Как дела с вездеходом? – спросил он не оборачиваясь. – Разобрались?
– Да, спальник уже демонтировали, как и батареи трансмиттера. Корхарт предлагает снять часть обшивки с потолка: галлонов десять топлива впихнуть ещё получится.
