– Простите, – робко вмешался Несговоров, пораженный странными совпадениями. – Вы не напомните отчество… Отчество вашего папы?
– Отчество? – удивленно переспросила девушка. – Его зовут Тимофей Павлович.
– Павлович! Павлыч… Я встречал человека, по вашему описанию похожего на него… Нельзя ли узнать, где работает ваш папа?
– Все знают, что папа работает в театре, вы один этого не знаете! – грубо бросила ему девушка, вспыхнув, и снова продолжила свой рассказ. – Нет, правда, Бог все видит, только неблагодарные могут усомниться… Всего-то две недели прошло! Через две недели того вора… То, что осталось от него… Обнаружили… Ой, я не могу больше. Папа видел, прямо не знаю, как его сердце выдержало!
Девушка понизила голос до шепота и произнесла коротенькую фразу, после которой расслышавшие дружно ахнули. Кое-кто перекрестился. А другие кинулись друг друга спрашивать:
– Где, где? В башне?..
– На кухне? – неосторожно уточнил Несговоров, занятый своими мыслями. – Я про вашего папу. Он на кухне работает?
Девушка закатила глаза, изображая отчаяние.
– Господи, какое все это имеет значение? – с укором произнесла за спиной Несговорова пожилая женщина, вздохнув. – Христианин – он и в рубище христианин…
– Чего ему надо? Да кто он, вообще? Мент, что ли? – зашикали другие. – Не обращай на него внимания, продолжай! Псих какой-то… – Слушателей прибавлялось, подошел и Асмолевский.
– Да! – взвизгнула рассказчица в истерике. – Да, он работает в театральном ресторане! Вы это хотели услышать? Вам стало легче?
Из глаз девушки брызнули слезы. Ее обступили плотным кольцом, утешая и успокаивая. На Несговорова оглядывались как на варвара и душегуба. А она, захлебываясь, бормотала:
– Нет… Нет, правда… Есть высшая… справедливость… Кто живет по-христиански… Им всегда… воздается…
– А я бы здесь отступил от буквы христианских заповедей, – деликатно, но веско вмешался хозяин дома. – Мы никогда не станем сильными, не заслужим благодарности потомков, если каленым железом не выжжем нигилизм по отношению к частной собственности. Поверьте, я не кровожаден, но за воровство начал бы рубить руки, как это делается на Востоке. Пока до каждого не дойдет: пусть у меня много домов, а ты живешь на улице; пусть у меня каждый день на столе, ну, не знаю, устрицы там и черная икра, а у тебя куска хлеба нет, – это все мое, а не твое, и ты трогать это не смей!
Воинственная тирада была встречена одобрительно. Рассказчица благодарно кивала Асмолевскому, размазывая по щекам слезы с тушью.
Несговоров не смог сдержаться:
– У вас просто средневековье какое-то в голове, так нельзя, – сказал он. – Люди и без того одичали от бедности. У каждого должна быть возможность жить нормально.
– Неравенство заложено в самой природе, – резко возразил Асмолевский, не удостаивая Несговорова даже поворотом головы.
Щупатый вдвинул между ними свое массивное тело, пытаясь загасить спор.
– Стойте, я усек! Вадим хочет сказать, что те мужики, которые остались, ну, совсем без ничего, что им все до лампочки, они наших проповедей слушать не станут…
– Да мы ведь не уговаривать будем, – решительно отрезал Асмолевский.
– Короче, так. – Щупатый тряс головой, больше полагаясь на жесты и мимику, чем на слова. – Сколько за нищим ни присматривай, он все равно булку сопрет. Да, Вадим?
– Неправда, я не это хотел сказать, – заупрямился Несговоров. – Много и таких, кто будет с голоду пухнуть, а чужого не возьмет. Но есть неравенство, с которым человек, уважающий элементарные приличия, никак не может мириться.
