Эвтибида стояла молча, с опущенной головой, не двигаясь, точно пристыженная. Гладиатор спросил:
– В какую часть нашего войска ты желаешь вступить?
– С того дня, как ты поднял знамя восстания, и до вчерашнего дня я с утра до вечера училась фехтовать и ездить верхом… Я привела с собой трех великолепных коней, – ответила гречанка, мало-помалу приходя в себя, и, наконец, окончательно овладев собой, подняла глаза на Спартака. – Желаешь ли ты, чтобы я была твоим контуберналом?[5]
– У меня нет контуберналов, – ответил вождь гладиаторов.
– Но если ты ввел в войска рабов, борющихся за свободу, римский боевой строй, то теперь, когда твоя армия выросла до четырех легионов, необходимо, чтобы и ты, их вождь, имел, по римским обычаям, подобающую твоему званию свиту и поднял этим свой престиж. Контуберналы будут необходимы тебе уже с завтрашнего дня, так как, командуя армией в двадцать тысяч человек, ты не можешь попасть в одно и то же время в различные места; у тебя должны быть ординарцы для передачи твоих распоряжений начальникам легионов.
Спартак с удивлением смотрел на девушку и, когда она умолкла, тихо произнес:
– Ты необыкновенная женщина!
– Скажи лучше – пылкая и твердая душа в слабом женском теле, – гордо ответила гречанка.
И через минуту продолжала:
– У меня сильный характер и пытливый ум, я одинаково хорошо владею латынью и греческим языком, я могу оказать серьезные услуги нашему общему делу, на которое я отдала все свое достояние… около шестисот талантов, а с этого дня я посвящаю ему всю свою жизнь.
С этими словами она обернулась к проходившей в нескольких шагах от претория главной дороге лагеря, по которой сновали взад и вперед гладиаторы, и позвала кого-то резким долгим свистом. Тотчас на дороге появился раб, подгонявший лошадь; на спине ее в двух небольших мешках было сложено золото Эвтибиды, которое она приносила в дар восставшим. Лошадь остановилась перед Спартаком.
Фракиец был ошеломлен смелостью и широтой души молодой гречанки; несколько секунд он был в смущении и не знал, что ей ответить; затем сказал, что так как это лагерь рабов, объединившихся для завоевания свободы, то он, конечно, открыт для тех, кто хочет примкнуть к ним; следовательно, и Эвтибиду охотно примут в лагерь гладиаторов; вечером он соберет руководителей Союза, чтобы поговорить о ее щедром даре армии гладиаторов. Что же касается желания Эвтибиды быть его контуберналом, то он ничего не может обещать ей: если будет постановлено, что при вожде гладиаторов должны состоять контуберналы, он о ней не забудет.
Спартак прибавил несколько слов благодарности, согласно правилам греческой учтивости, но произнес эти ласковые слова признательности строгим, почти мрачным тоном; потом, простившись с Эвтибидой, он вернулся в свою палатку.
Застыв неподвижно, словно статуя, девушка следила взглядом за Спартаком и, когда он скрылся в палатке, еще долго смотрела ему вслед. Потом, тяжело вздохнув, она сделала над собой усилие и, опустив голову, медленно пошла в тот конец лагеря, который, по римскому обычаю, отводился для союзников и где ее рабы, которых она привезла с собой, разбили для нее палатку. Она тихо шептала:
– И все же я люблю, люблю его!
Тем временем Спартак велел позвать в свою палатку Крикса, Граника, Борторикса, Арторикса, Брезовира и других военачальников Союза и до поздней ночи держал с ними совет.
