Плотогоны шли в аэропорт. На каждом шагу попадались бочки из-под солярки, змеями закрученные обрывки троса, ржавые гусеницы от тягачей. Но главная достопримечательность этой печальной местности: вся тундра за посёлком усыпана стеклом – как битым, так и не битым. Годами, десятилетиями никто отсюда стеклотару не вывозил, а привозили исправно, каждую навигацию выгружали тонны бутылок, банок и прочего стеклянного добра. Так что теперь насколько хватало человеческого глаза – всё блестело и сверкало, отражая лучи восходящего солнца…
– Пир на весь мир! – вслух подумал Пташка.
– Где? – встрепенулся Зимоох, поводя опухшими очами. – Да это я так. – Скрипалёв, шагающий впереди, оглянулся. – Что, бугор, хреновастенько?
– Пивка не помешало бы.
– В аэропорту опохмелишься.
Зимоох страдальчески поморщился. Лицо его – вчера ещё цвета морёного дуба – отливало болезненной бледностью.
– Не опоздаем? – беспокоился он, поглядывая в сторону аэродрома, откуда доносился гул турбин.
– А сколь на твоих золотых? – подколол его Сеня Часовщик. – Без пяти, как спёрли! – огрызнулся бригадир, глядя на левое запястье, где белела полоска от ремешка.
Поглаживая старые ожоги на лице, похожем на сосновую кору, Часовщик тихо пилил бригадира:
– Говорил же, давай поменяемся. Нет, куда там. Надо загнать за бутылку.
– Лес рубят – кепки летят, – оправдываясь, проговорил Зимоох. – За твои золотые и стакана водяры не дали бы.
Клешней клянусь.
– Да у меня часы, смотри…
– Иди ты в баню, я сейчас только на пиво могу смотреть. А всё остальное – и в том числе рожу твою – глаза бы мои не видели.
– Ты на свою посмотри. – Сеня криворото улыбался, не обращая внимания на то, что «красавчиком» заделался после пожара в тайге под Ленском.
«Отважный парень – этот Сеня! – удивлялся Скрипалёв, глядя на изуродованное лицо. – Лично я с такою фотокарточкой даже из дому не вышел бы!»
Где-то над причалами чайка изредка вскрикивала, волны вразнобой шебуршали под резкими порывами ветра. От берега доносило оттаявшей землёй, обвалившейся гигантскими глыбами, пахло мокрым ободранным деревом; красноватая сосново-кедровая кожа лохмотьями свисала с плотов, пострадавших в пути.
– Сыграл бы, что ли, – буркнул Зимоох, покосившись на гитару. – Тоска.
Часовщик не унимался, усмехался.
– Зато вчера повеселился, да, бугор?
– Ну, а что ж ты хочешь? – Зимоох, снявши кепку, промокнул похмельную испарину, блестевшую на лысоватом темени. – Всё по полной программе: и целование, и мордобой.
Дальше двигались молча. Арктическое, малоприветливое утро там и тут грязь на дороге подкрасило едва заметным суриком. Крыши хилых строений издалека казались покрытыми цинковым свежим листом. За посёлком дорога раздваивалась – чёрною лентой ускользала куда-то в сопки, истерзанная траками тяжёлых тягачей, после которых в тундре лет пятнадцать трава не растёт.
Силуэт сухогруза горделиво маячил на фоне залива. Женский смех по-над водой послышался.
Остановившись передохнуть, Зимоох перекинул старый чемоданишко из руки в руку.
– Птаха, – позвал, оборачиваясь. – Моряки вон Белку плен захватили. Не жалко?
– Какую белку?
Зимоох удивился.
– Привет! Ну, такая… беленькая, пухленькая. Все челюсти подкованы железом. Мы же её специально подсадили к тебе. А ты, выходит, даже не узнал, как её звать? – Зиновий осуждающе покачал головой. – Белла втюрилась в тебя! Ты чо?
Ослеп?.. Ой, Птаха, Птаха. Ну, вахлак. И когда мы тебя только женим?
