Такова психология солдата во все времена – день прошел, ты живым остался, значит, радуйся. А потому печаль по погибшим скоро проходит, на войне, как нигде, все под смертью ходят, а потому нужно извлекать любую мелочь для радости. Ибо когда убьют, не будет у тебя времени для скорби, ничего не будет, только холмик земли, и то при большой удаче…
– Вот-вот! – Фомин всхлипывал от смеха, утирая слезы. – Живы будем – не помрем! Шмайсер! Хорош лыбиться! Свечку-то запали!
Стрелок-радист зашарился в темноте, с грохотом свалив что-то с печки, и гнусно высказался про данную человеку в ощущения реальность. Видать, больно ушиб колено. И облегчил душу…
– Кстати! Хоть шкура твоя тевтонская, а ругаться по-нашему ты хорошо научился!
– Да ну его, Семен Федотыч! – Путт поморщился. – Слышать порой тошно, как он лается!
Темноту разорвал всплеск света – Шмайсер все же сумел найти свечу и зажечь ее. И, словно сговорившись, все тут же потянулись к жестяному ведру с водой. Пили по очереди, зачерпывая кружкой живительную влагу. После чего дружно задымили припасенными папиросами.
– Зря ты его ругаешь, Андрей! – Фомин улыбался. – Ты вот подумай-ка, какие немецкие ругательства сопоставимы с нашими?
– И то верно! – Путт задумался, перебирая в уме неслабый лексикон. – Наши-то пожиже будут!
– Русский мат изначально обережным был, только потом его похабным смыслом наделили! Душе русской в тяжкую минуту помогает и силы дает!
– Да? – задумчиво протянул Шмайсер. – А он только русским помогает? А остальным?
– Сиди, фольксдойче! – Путт похлопал его по плечу. – Наши обереги, господин фон барон, вон лежат!
Капитан махнул рукой в сторону оружия, тускло поблескивающего в колеблющемся свете догорающей свечи.
– Да! – взорвался Шмайсер. – Я фольксдойче! И что из этого? Задолбал ты меня с этим фольксдойче! Лучше бы я тогда, в Киеве, и регистрироваться не пошел! Знаешь, какие очереди перед конторами «ФоМи» выстраивались? Ты-то немец чистокровный, ариец, мать его, где уж тебе это понять! А я так, полукровка! Меня в Вермахт не взяли, где уж нам в эсэсманы проситься, я же из четвертой, самой ущербной, категории, мне даже фолькслист не выдали! А в зондеркоманды сам не пошел! Скажи мне еще – в эйнзацкоманду «С» охранной дивизии СС, под крылышко к ублюдкам бригаденфюрера доктора Отто Раша записаться нужно было, гетто еврейское во Львове или Яновский концлагерь охранять! Иди, сказали мне в «ФоМи», дядя, ты не немец и паспорт не получишь! Арийскую кровь свою за века испоганили вы, герр Шмайсер! Русскостью от вас за версту прет!
– Что, правда очереди были? – Попович вмешался в разговор.
– Ты, душа моя, кроме коммуняк ничего и не видел! – Фомин похлопал его по плечу. – Я-то насмотрелся в свое время: как только власть сменялась, сразу от роду-племени многие, ой как многие, отказывались, бежали к новой власти в холуи записаться.
– Вот времена были! – Попович уставился в пол.
– А времена всегда одинаковые! – Фомин повернулся к Шмайсеру. – Ты-то в «ФоМи» со своими метриками пошел или запасные документики уже были на истинно арийскую фамилию?
– А ты как думаешь? – Шмайсер зло прищурился. – Шмайсер – это моя родная фамилия, Фридрихом зовут, Федей! Я из таврических немцев, и предки мои в Крыму еще со времен Екатерины Великой жили. Вот тебе истинный крест! – он размашисто перекрестился. – С самого начала оккупации «Фольксдойче Миттельштелле» матерью родной для многих стала! «Управление связей с этническими немцами» герр Гиммлер на широкую ногу развернул! Столько знакомых лиц там встретил!
