– Да! – Путт понурил голову.
– Нет, ну! – Шмайсер потрясенно таращил глаза. – Ты!!! Ты мне все уши прожужжал с этим фольксдойче, в морду каждый раз тыкал! Нет, ну… – он шумно выдохнул. – Ну, ты и мерзавец!
– Ну, чего теперь? – Путт развел руками. – Ну, дай мне в морду, чтоб успокоиться!
– Ага! – Фомин почесал порядком уже отросшую щетину. – На дуэль его еще вызови, Федюня! Или ты Фридрихом теперь величаться предпочтешь? Один ты у нас теперь немцем остался!
Попович прыснул:
– Майн либен Фридрих!
– Вот ведь, а! – Шмайсер все не мог успокоиться и поэтому пропустил колкости в свой адрес. – А язык-то! Твой немецкий явно природный, лучше, чем у меня. А так язык в школе не учат.
– А я и не учил его. Я с детства с немецкими мальчишками рос. Мой батя в Коминтерне революции устраивал, в германской секции. А потому в нашем доме немцев было пруд пруди. И все то из компартии Германии, то из Рот Фронта, то еще откуда. С женами и детьми. И в школе нашей московской занятия на немецком языке вели. На русском-то часть эмигрантов совсем не разговаривала.
Попович громко присвистнул, а Фомин со Шмайсером от удивления раззявили рты. Первым опомнился Фомин.
– Зовут-то тебя как? Понятно, что Путт – это не настоящая фамилия!
– Да как сказать! Ты, Федотыч, в самую точку углядел, один лишь Андреем меня называя. Да я и привык к своей теперешней жизни, сжился с личиной, имя настоящее почти забыл. Я же здесь по документам – Андреас Путт, а по жизни – Андрей Путь, яблоко от яблони, так сказать…
– Да! – протянул Фомин. – Как я понимаю, мы все решили исповедь друг другу учинить. Потому истина нашей изнанки на свет вылезла. Удивил ты меня, сильно удивил. И как же ты с такой биографией в РОНА оказался?
– Исключительно по трусости и малодушию, – ответ Путта привел всех в крайнее изумление – что-что, а упрекнуть капитана в таком поведении они не могли, благо было время узнать друг друга.
– Я в институте на последнем курсе учился, когда война началась…
– Так ты говорил, что только девятилетку окончил? – Шмайсер удивленно поднял брови.
– Ты тоже много чего говорил! – огрызнулся Путт. – Собака, говорят, брешет – ветер носит! Так вот, нас всех, кто военные сборы проходил в танковых войсках, тут же забрали, а мне отец бронь выхлопотал. Отказался я от нее и пошел добровольцем. Может, и сейчас воевал бы в Красной Армии, если бы не окружение под Киевом. Горючки нет, снарядов нет, немецкие танки прорвались от Десны. В общем, бросили мы оставшиеся танки и стали пехотой. В селе остановились, а утречком нас эсэсовцы накрыли тепленькими. Выгнали, как баранов, построили, а напротив автоматчики встали. Офицер выходит и говорит: «юде и комиссарен ист?» Мы все отвечаем, что нет, мол. А он смеется, говорит, что врать нехорошо. Да еще торопит с ответом, – Путт вытер лоб рукавом. – Рядом со мной политрук стоял, переодетый в солдатскую гимнастерку. Свою форму со звездами на рукавах он сразу снял, как в окружение попали. Стоит и трясется от страха, как овечий хвост. А до того такие речи держал да горланил, что всех научит умирать за Сталина и партию! Семенова, командира моего взвода, пристрелил из нагана, заподозрил, что тот панику сеять, когда нас окружили, вздумал. А как подвело, так жидко и обгадился. Пока я на него косил взглядом, грохнул выстрел. Эсэсовец солдата в лоб застрелил и на второго ствол навел. Тот на меня показал, вот, говорит, наш сержант, у него комсомольский билет в кармане. Тут меня до самой задницы пробрало…
