Генерал встал и в отчаянии прошелся по комнате, внутри все клокотало от бешенства и водки. Пусть удалось его начальнику контрразведки штабс-капитану Черепанову арестовать сегодня всю головку Политцентра на Иерусалимской улице, но это только чуть отсрочит восстание, ибо остальные руководители спрятались в Глазково, под крылышком «демократических» союзников.
А чехи не только им помогут, они могут погромить город из пушек, если этого захочет Политцентр. И даже думать не станут – за уголек, за барахло, за шкуры свои, чтоб в сохранности их сохранить, они на любое соглашение с большевиками и эсерами пойдут. И ничего сделать нельзя…
Слюдянка
– И как прикажете, господин ротмистр, именовать мой бронепоезд после этой «перепряжки»? «Беспощадный Атаман»?! – подъесаул Гордеев пылал праведным гневом. Ермаков его прекрасно понимал – отдать отремонтированную бронеплощадку, вооруженную новенькой «Майдзурой», а взамен получить с «Атамана» плохенький броневагон с русской трехдюймовкой, в которой ствол уже почти расстрелян. В дополнение к слабой горной пушке, в то время как на других бронепоездах будут по два новых японских орудия. Если бы кто так с ним обменялся, то Костю жаба сразу бы задавила…
– И почему все эти дрянные «Сен-Этьены», что на морозе не стреляют, вы нам спихиваете, отбирая наши надежные «Максимы»? У меня их и так только четыре…
– А будет двенадцать «французов». Более чем достаточно. В вагонах зато есть печи, так что со стрельбой все в порядке будет.
– А если мне десант высаживать придется? Оставьте мне хотя бы пару «Льюисов»! – подъесаул Михаил Гордеев чуть сбавил обороты, надеясь выцыганить ручные пулеметы.
– Не придется, Михаил Николаевич. У вас десантников теперь не будет, распределю их по другим бронепоездам. И задача будет совсем иная…
В штабном купе, составленном из двух в результате разрушения внутренней перегородки, воцарилось молчание. Шестеро офицеров буквально вперились взорами в своего начальника. Ермаков положил ладони на стол и медленно обвел их взглядом.
Черноволосый, коренастый, бравого вида, как в лучших советских кинофильмах, поручик Павел Мичурин, командир «Атамана», молча сидел у окна. Лицо у него было довольное, как у кота, только что обожравшегося вожделенной сметаной.
А как же – скинуть все худое вооружение соседу, а взамен получить от него все лучшее – чего ж протестовать-то. Наоборот, лучше помолчать в тряпочку, молиться, чтоб командир снова в запой не ушел. Трезвый он и разумен, и офицер офицером, но как напьется…
В Костином мозгу всплыла краткая характеристика от унтера Огородникова – «сей офицер и храбр, и командой любим, но вас, Константин Иванович, шибко не любит и в опаске завсегда держится».
Сидевший рядом с ним командир бронепоезда «Беспощадного» подъесаул Гордеев кривил губы – ну надо же, казак казака грабанул средь бела дня. И как его понимать дальше – протрезвел ротмистр и сразу «сугубым зверем» стал (так в кавалерийских училищах звали юнкеров старшего курса, что устраивали молодым собратьям «цук» – аналог дедовщины в советской или современной Российской армии).
Ермаков улыбнулся – Гордеев ему нравился, «храбр до отчаяния», но имел один, весьма специфический, свойственный почти всем казакам недостаток – «к чужому добру охулки на руку совершенно не кладет». На последнее качество и надеялся новоявленный ротмистр – позже поймет командирское решение и спишет на казачью сущность Арчегова. А, значит, простит.
